Виктора Пелевина «П5» повесть: «Зал поющих Кариатид»

ЗАЛ ПОЮЩИХ КАРИАТИД

Лена пришла на прослушивание за два часа до назначенного срока, но все
равно оказалась в очереди девятой.
Девушки, собравшиеся в небольшом холле — среди желтой кожи, стекла,
хрома и винтажных голливудских плакатов, украшавших стены вместо картин, —
заметно нервничали.
Лена тоже.
Девушки исчезали за дверью из матового стекла с интервалом примерно в
четверть часа, потом выныривали и шли к выходу. По их лицам ничего нельзя
было понять.
Когда по холлу пролетел звон электронного колокольчика и секретарша
назвала ее фамилию, Лена вдруг запаниковала и долго не могла засунуть книгу
в сумочку, так что секретарша даже нажала на кнопку еще раз. Но по пути к
матовой двери Лена пришла в себя — и толкнула ее уверенной рукой.
За дверью оказался небольшой кабинет, похожий на приемную
доктора-косметолога: письменный стол, пара кресел и жесткая медицинская
кушетка, обтянутая клеенкой. Хозяин кабинета, которого было принято называть
«дядя Петя», сидел на кушетке, скрестив мохнатые ноги, и курил сигару.
Дядя Петя был полный мужчина лет пятидесяти с голым черепом и мясистым
лицом в стильных прямоугольных очках. Несмотря на свежевыбритость, он
выглядел небритым: его полуседая щетина была так непобедимо густа, что
казалось, будто он только что посыпал голову пеплом сигары, а для полноты
покаяния втер некоторое количество еще и в щеки. Одет он был как ребенок —
в мятые белые шорты и футболку с радужной надписью:
TALIBAN ICHKERIA
Некоторое время он глядел на Лену, пожевывая сигару. Затем указал на
стол и произнес:
— Раздевайся и залазь… То есть наоборот — залазь и раздевайся.
Лена была в курсе, что петь придется голой, но все-таки испытала шок,
поняв, что все произойдет не на подиуме, а на письменном столе в прокуренной
комнатенке. Как-то это выглядело несерьезно. С другой стороны, место было
самое серьезное, какое только бывает, это она тоже знала.
Обнаружившийся диссонанс мог означать только одно — ее представления о
серьезном и несерьезном не соответствуют актуальной действительности. Такое
с ней уже бывало в жизни. Поэтому, отбросив сомнения, она залезла на стол и
быстро обнажилась.
— Пой, — сказал дядя Петя.
— У меня флэшка с музыкой, — ответила Лена, — есть куда поставить?
— Давай без музыки.
Специально на этот случай у Лены была приготовлена песня про Югославию,
которую пели «Татушки» — она очень выгодно подчеркивала ее тонкий чистый
голосок. Лена запела: Над вечерним Дунаем разносится
белый цвет белый цвет белый цвет…
— Ногу подними, — сказал дядя Петя.
Лена покраснела и, продолжая петь, подняла левую ногу, согнув ее в
колене. Стоять на одной ноге было неудобно, но можно. Она развела руки в
стороны и попыталась придать своей позе максимальное изящество.
Стыд наполнил ее голос какой-то особо пронзительной хрустальной
чистотой. Дядя Петя даже не смотрел на нее — так, может, глянул искоса один
или два раза. Он занимался своей сигарой, которая слишком сильно прогорела с
одного бока. Озабоченно смазывая слюной проблемную область, он пускал струи
дыма в потолок, но раскурить сигару равномерно никак не получалось.
Когда Лена второй раз пропела «Ты уходишь в огонь, Югославия, без меня
без меня без меня», в голове дяди Пети, видимо, сработало какое-то
ассоциативное реле. Он стряхнул с сигары пепел, сморщился и сказал:
— Хватит. Давай что-нибудь другое.
— А ногу можно опустить? — спросила Лена.
Дядя Петя отрицательно помотал головой. Лена к этому времени уже
порядком устала — и сделала ошибку.
Она запела «Колеса любви» «Наутилуса». Это была красивая песня, но с
неуловимым и как бы скользящим мотивом, и петь ее следовало только под
музыку.

— Это знала Ева, это знал Адам, колеса любви едут прямо по нам… —
начала она, но через несколько секунд дала такого явного петуха, что
замолчала от смущения, а потом начала заново.
— Не надо, — остановил ее дядя Петя.
Положив сигару на край кушетки, он сделал пометку в блокноте.
— Можно ногу опустить? — опять спросила Лена.
— Можно, — кивнул дядя Петя. — Можно уже одеваться.
— А декламация? Декламацию будете слушать?
— Нет.
Лена слезла со стола. Она чувствовала, как на ее щеках разгорается
румянец позора, и ничего не могла с этим поделать. Ей было очень неловко, и,
одеваясь, она смотрела в мусорное ведро — словно смирившись с тем, что
отныне ее место именно там.

Дядя Петя позвонил через неделю, когда Лена уже успокоилась. Звонок
раздался рано утром. Взявшая трубку сестра сказала:
— Тебя какой-то живчик.
Сначала Лена не поняла, кто это, и только когда дядя Петя назвал ее
«Югославией», догадалась, что все-таки прошла конкурс.
— Насчет тебя сомнений не было, — сообщил дядя Петя, — ты только
ногу подняла, и я все понял… Сегодня днем свободна?
— Да, — сказала Лена. — Конечно.
— Знаешь, где «Рэдисон-Славянская?» Приходи к трем часам ко входу,
только паспорт возьми. Увидишь там человека с табличкой «Семиотические
знаки». Подойдешь к нему.
— Зачем? — не поняла Лена.
— Затем, глупышка, что человек с этой табличкой отведет тебя туда,
куда тебе надо. А ты что-то плохое подумала? Не бойся, плохого больше не
будет, будет только хорошее и очень хорошее. Если, конечно, не разучишься
краснеть. Это в нашем деле самое важное…
И дядя Петя засмеялся.
Без пятнадцати три Лена была на месте.
Судя по всему, в «Славянской» происходило какое-то крайне важное для
мировой семиотики событие — у дверей стояло сразу несколько женщин в
гостиничной униформе с такими табличками в руках. Одна из них, сверившись со
списком, повела Лену в бизнес-центр. Там уже собралась целая толпа
семиотических юношей и девушек — это даже немного напоминало первое
сентября.
Женщина в униформе привела Лену в небольшой полукруглый зал с черными
креслами, явно предназначенный для презентаций в узком кругу. В зале сидели
незнакомые девчонки. Лена по привычке пошла на последний ряд и села рядом с
миниатюрной девушкой с азиатским разрезом глаз, по виду совершенной японкой.
— Ася, — представилась японка и так очаровательно улыбнулась, что
Лена сразу поняла, как та прошла конкурс.
— Лена, — сказала Лена и пожала протянутую руку. — Что сейчас будет?
— Говорят, какое-то вводное занятие.
Лена оглядела собравшихся. Всего в зале оказалось двенадцать девушек —
все были красивые, но разные, словно их специально подбирали таким образом,
чтобы создать контраст между разными типами физической привлекательности и
усилить таким образом эффект. Здесь были две негритянки, одна мулатка, две
смуглых среднеазиатки, две узкоглазочки (самой красивой была Ася) и пять
девушек неопределенно-европейского вида: три блондинки (Лена посчитала
себя), брюнетка и шатенка.
Через несколько минут ожидания в зал вошли дядя Петя, одетый в
коричневый двубортный пиджак поверх черной водолазки, и молодой темноволосый
мужчина в сером костюме от Zegna с галстуком неброского, но такого
элегантного оттенка, что если у Лены и оставались какие-то сомнения в
серьезности происходящего, они отпали раз и навсегда.
Дядя Петя явно не был в этой паре главным. Он вел себя по отношению к
молодому человеку очень предупредительно — включил ему микрофон и даже
стряхнул несуществующую пыль с его кресла.
Усевшись перед микрофоном, молодой человек оглядел девушек, грустно
улыбнулся и заговорил:
— Вы ведь знаете, девчата, что сейчас происходит в мире.
Геополитическое противостояние между цивилизациями, основанными на служении
духу и материи, обострилось до последнего предела. За этим скрыто такое же
напряжение сил, как в зоревые утренние часы перед Куликовской битвой, когда
православная рать ждала своего звездно-крестного часа…
Молодой человек обвел строгим взглядом девушек, как бы давая понять,
кто теперь будет православной ратью — но это Лена прикинула уже давно.
Неясно было, что такое «звездно-крестный». Она решила, что это калька с
американизма «звездно-полосатый» — эдакий ответ диктатуре «Макдональдса»,
за неимением нормального креатива слизанный с самого «Макдональдса», но
заквашенный на правильном духовном начале.

— Особую остроту ситуации придает тот факт, — продолжал молодой
человек, — что богатства нашей страны достались во время грабительской и
преступной приватизации кучке олигархов, специально отобранных агентами
мировой закулисы по принципу духовного убожества. Не то чтобы это были
неисправимо дурные люди, нет, не следует так думать, папа-мама дурка
восемнадцать. Они, скорее, похожи на маленьких детей, не способных
стремиться ни к чему, кроме удовлетворения своих постоянно меняющихся
желаний. Отсюда все эти футбольные клубы, гигантские яхты, вино по двадцать
тысяч евро за бутылку и прочие гримасы, о которых вы, я думаю, наслышаны…
Лена не поняла, что это за «папа-мама дурка восемнадцать» (молодой
человек пробормотал эти слова быстро и тихо), но сразу же забыла про это —
ей вдруг до такой степени захотелось отхлебнуть вина за двадцать тысяч евро,
что ее рот наполнился слюной. По залу прошел тихий вздох, подтвердивший, что
собравшиеся не просто наслышаны о гримасах, а успели в мельчайших деталях
изучить всю доступную о них информацию.
— В последнее время спецслужбы Запада развернули настоящую охоту на
наших богачей-недотеп, — продолжал молодой человек. — Вы слышали, конечно,
про громкие скандалы и аресты: сначала Куршевель, затем Фиджи, потом бутик
«Гермес», а теперь вот Сен-Моритц, Мальдивы и Антарктида. Кампания тщательно
спланирована и преследует две основные цели — во-первых, дискредитировать
российскую цивилизацию, во-вторых — установить контроль над ее ресурсами
посредством сбора компромата на владельцев ее основных активов. Наша элита
стала мишенью, а объективная реальность текущей точки пространства-времени
такова, что вместе с ней стали мишенью мы все.
Нахмурившись, он замолчал, словно давая слушателям возможность осознать
всю серьезность ситуации. Затем на его лицо вернулась грустная улыбка, и он
продолжил:
— Мы должны удержать ситуацию под контролем. Что для этого нужно? В
первую очередь, создать условия, при которых эти инфантильные охламоны
больше не будут позорить страну за рубежом. Мы должны, так сказать,
воспроизвести тот дурманящий мираж, которым их привлекает Запад, по нашу
сторону границы. Тогда мы обезопасим стратегические ресурсы отчизны и заодно
сохраним в России те огромные средства, которые олигархия тратит на свои
безобразия. Это, если хотите, один из приоритетнейших национальных проектов
сегодняшнего дня — хоть по телевизору, по понятным причинам, вы об этом не
услышите ни слова.
Он поглядел на часы.
— Остальное вам расскажет Петр Моисеевич. Главное, вы должны помнить,
что, несмотря на внешнюю… двусмысленность, скажем так, вашего труда, он
так же важен, как вахта матросов подводного крейсера, который несет ядерный
щит страны. А может быть, и важнее — потому что война сегодня не та, что
полвека назад, и ведется совсем другими средствами. Стране нужен щит нового
типа, способный защитить наши рубежи изнутри, — и держать его будете вы,
девчата! К вам переходит сегодня дело Александра Невского. Это огромная
ответственность, но и великая честь. И пусть на этом пути ваши сердца озарит
то прекрасное и невыразимое, что Боря Гребенщиков называет делом мастера Бо,
а простые люди вроде меня — трансцендентально-экстралингвистическим
императивом. Все теперь будет зависеть от вас. Удачи!
Прошептав что-то на ухо дяде Пете, молодой человек встал, помахал на
прощание изящной маленькой ладонью и вышел из зала.
— Все поняли, кто с вами сейчас говорил? — спросил дядя Петя и
выразительно поглядел в потолок. — Да… Вот так. Раньше был серый
кардинал. Никто его и в глаза не видел. А теперь вот выступает по разным
вопросам, общается с людьми. Настоящий, кстати, демократ в хорошем смысле —
приехал на обычной «бэхе» без всяких наворотов. Только рассказывать про эту
беседу на стороне я очень не советую.
Лена так и не поняла, что это был за «серый кардинал», но решила не
выяснять — чтобы случайно кому-нибудь не проболтаться.
— Усвойте сразу, — продолжал дядя Петя. — Длинных ног для вашей
работы мало, нужна короткая память. Никто — ни мама, ни папа, ни братик, ни
даже священник на исповеди — не должен знать о том, что происходит с вами
на службе. Чем чревато нарушение этого принципа, вы, я думаю, понимаете. Или
есть такие, кто в непонятках?
Дядя Петя обвел взглядом притихший зал.
— Мы что, поступили в разведшколу? — спросила одна из девушек.
— Примерно, — улыбнулся дядя Петя. — Вы думаете, мы тут в куличи
играем? Если полистать глянец за последние годы, дядя Петя только и делает,
что жалуется всяким светским хроникерам, будто с Рублевки не поступает
заказов на девочек и вся клиентура теперь только в провинции. Мы, конечно, и
хроникерам платим, и журналам. С общественным мнением работа идет самым
активным образом. Внедряется точка зрения, что на первом месте в системе
ценностей современного олигарха стоит семья, на втором — заграничное
образование детей, на третьем — православные идеалы, а разврат уже давно не
в моде. На это, девочки, идут серьезные ресурсы. А теперь представьте, что
кто-то из вас начнет торговать клубничкой… Рушится все здание. Понимаете
последствия?

— Это все уже поняли, — мужским голосом сказала коротко стриженная
блондинка, сидевшая в первом ряду. — Давайте конструктив. Где работать
будем?
— Под Рублевкой.
— В смысле, рядом с Рублевкой?
Дядя Петя отрицательно помотал головой и ткнул пальцем в пол.
— Что вы имеете в виду? — напряженно спросила блондинка.
— Вы будете трудиться в подземном комплексе, который достраивается в
районе Рублевского шоссе. Он расположен на глубине в триста метров под
землей и способен выдержать прямое попадание ядерной бомбы. Комплекс будет
выполнять функции бомбоубежища для национальной элиты на случай войн и
терактов. А в мирное время он станет закрытым развлекательным центром,
который элита сможет конфиденциально посещать, не покидая района проживания.
— И что, — спросила Ася, — про это убежище никто не будет знать?
— Скрыть строительство такого масштаба трудно, — ответил дядя Петя.
— Но сохранить в тайне то, что будет там происходить, можно вполне. Все
сотрудники, в том числе и вы, будут знать только касающееся их
непосредственно. Кстати, не считайте себя солью земли. Вы далеко не главное
содержание проекта. Вы даже не осы.
— Какие осы? — спросила одна из девушек.
— «Оса» — это «объект секс-аттракции», — ответил дядя Петя. — Наш
профессиональный жаргон.
— А кто же мы тогда?
— Вы просто декоративный элемент в одном из вспомогательных помещений.
Вы — поющие кариатиды. Знаете, что это такое?
Знали явно не все — это было видно по лицам.
Дяде Пете, видимо, стало жарко — он снял пиджак и повесил его на
спинку стула. На его черной водолазке в районе живота оказался рисунок —
изогнутый найковской загогулиной сперматозоид с подписью:
JUST DID IT
— В словаре русского языка сказано, — сказал дядя Петя, — что слово
«кариатида» обозначает скульптуру женщины, которая служит опорой крыши или
образно выполняет эту функцию… Что значит «служить опорой крыши», вам
сейчас объяснили, это политический аспект. А теперь поговорим о том, что
значит «образно выполнять эту функцию». Мы создаем пространство персональных
наслаждений совершенно нового типа. Его главным стилеобразующим элементом
будет обнаженное женское тело. Это, конечно, не комната с голыми бабами.
Неаполитанская тарантелла, над которой издевался еще Аверченко, никому
сегодня не интересна. Нет… Мы делаем нечто такое, чего не видели даже
пресыщенные римские императоры.
Откинув корпус назад, дядя Петя изобразил на лице римскую
пресыщенность. На взгляд Лены, получилось очень похоже — несмотря на
прямоугольные очки.
— Представьте кариатид, — продолжал он, — которые оживают по желанию
клиента, поют, вступают с ним в беседу, оказывают ему различные услуги
интимного характера… Но только в том случае, если клиенту это интересно.
Все остальное время они пребывают в оцепенении, являясь просто деталью
интерьера, в котором может происходить что угодно — от изысканной оргии до
собрания акционеров. При желании клиент может прийти в это пространство со
своими девушками или даже с семьей, и тогда вы должны будете часами
сохранять каменную неподвижность. Ну, или создавать звуковой фон, выступая с
вокальными номерами.
— А как мы будем часами сохранять каменную неподвижность? — спросила
коротко стриженная блондинка с первого ряда. — Или Родина научит?
— Не иронизируй, киса, — ответил дядя Петя. — Вот именно что научит.
Завтра утром. Только сначала подписки соберет.
— О невыезде? — спросила блондинка.
Дядя Петя улыбнулся.
— О неразглашении. А детство страшное забудь.

В спортзале ждали трое — бородатый доктор в белом халате, майор
каких-то пятнистых войск и усталый лысый мужик в спортивном костюме. Доктор
выглядел добродушным айболитом, зато майор полностью компенсировал это
добродушие — его лицо, похожее на кирпич, которым разбили не один десяток
черепов, не обещало ничего.
Встречу он начал с того, что построил девушек в шеренгу.
— Насчет секретности, — сказал он тихо, глядя куда-то в область
своего паха. — Я хотел вам кино показать, где двух проблядушек живыми в
печи сжигают. Начальство не разрешило. Предлагаю поверить на слово, что
такое бывает. Верите?
Лена стояла в шеренге первой, поэтому почувствовала, что ответить
следует ей.
— Верим, товарищ майор. Нам вчера про эту секретность все уши
прожужжали.
— Вам жужжали про одно, — сказал майор, — а я жужжу про другое. Что
вы там будете рассказывать гламурным журналистам про своих рублевских
ебарей, это не моя проблема. А вот то, что я вам сейчас покажу — гостайна с
грифом «совершенно секретно», и вы за нее теперь в полном ответе.
Он подошел к теннисной сумке, лежавшей у стены, и вынул из нее коробку
дрянного серого картона — вроде тех, в которые пакуют запчасти к разным
неинтересным машинам. В коробке лежали никелированный шприц-пистолет и рулон
запаянных в пластик ампул.
Лена стояла близко и видела все в деталях: из-за треугольных головок
ампулы напоминали формой патроны, а рулон был похож на пулеметную ленту. На
ампулах не было никаких надписей, только какие-то красные черточки на боку.
Внутри была жидкость чайного цвета.
— Препарат называется «Мантис-Б», — сказал майор. — Разработан еще в
тысяча девятьсот восемьдесят пятом году для применения в спецвойсках. Что он
собой представляет, расскажет товарищ полковник.
Лена ожидала, что заговорит изможденный человек в спортивном костюме,
но на «товарища полковника» неожиданно отозвался айболит. Он сложил руки на
животе, прищурился и заговорил:
— Как вам уже сказали, девочки, препарат называется «Мантис-Б».
«Мантис» по-гречески «пророк». Кроме того, это биологическое обозначение
богомола. Слышали про такое насекомое? По-английски его называют praying
mantis, «молящийся пророк» — из-за того, что он соединяет свои передние
шипастые лапки в подобие сложенных перед грудью рук. Богомол — это очень
интересное насекомое. Единственное, у которого вращается голова. У него
множество глаз…
— Товарищ полковник, — попросил майор, — давайте о главном. А то
запаримся им объяснять про животных.
— Верно. В общем, для нас важна только одна особенность этого
насекомого. Богомол, ожидая добычу, может часами сохранять неподвижность.
Окраской и формой он напоминает сухую веточку, поэтому к нему безбоязненно
приближаются другие насекомые. Тогда-то богомол и хватает их своими
шипастыми передними лапами…
Айболит схватил что-то невидимое, поднес руки ко рту и громко щелкнул
зубами. Над строем пронесся нервный смешок, и Лена подумала, что добродушный
вид доктора имеет такое же функциональное назначение, как сходство богомола
с сухой веточкой.
— Наши специалисты, — продолжал доктор, — много лет исследовали
паранормальные особенности многих животных и насекомых. В частности, мы
изучали богомолов, пытаясь понять, каким образом это насекомое так долго
сохраняет полную неподвижность. Вы все смотрели фильмы про японских ниндзя и
понимаете, как это может пригодиться, например, сидящему в засаде снайперу
или агенту спецслужб. Особенно в наши дни, когда любая охранная система
включает в себя крайне чувствительные детекторы движения. В результате
исследований из мозга и нервной системы богомола было выделено вещество,
отвечающее за этот механизм. Это сложный белок, некое отдаленное подобие
токсина, или, скорее, белка-репрессора, который представляет собой
двудоменную глобулу из соединенных дисульфидным…
— Товарищ полковник, — укоризненно сказал майор.
Доктор кивнул.
— В общем, — продолжал он, — на основе этого вещества был создан
препарат «Мантис-Б». Он позволяет человеку много часов сохранять полную
неподвижность без негативных последствий для организма. Я подчеркиваю, речь
идет о полной, каменной неподвижности.
— Они не поймут, — сказал майор. — Надо показать. Васек, иди сюда.
Мужчина в тренировочном костюме послушно подошел к майору.
— Покажи руки, — скомандовал доктор.
Васек вытянул руки перед собой. Они заметно тряслись.
— Можешь опустить.
Майор вынул из пластиковой ленты ампулу, зарядил шприц-пистолет и
сказал озабоченно:
— Пригнись-ка.
Васек встал на колени. Майор поднес шприц к его затылку и нажал на
спуск. Раздался пшик, и Васек сказал:
— Уй. Холодная!
— При инъекции в затылочную область действие практически мгновенное,
— сказал доктор.
Васек поднялся на ноги.
— Еще раз покажи руки, — сказал доктор.
Васек повиновался. Теперь пальцы были идеально неподвижны.
Доктор подумал немного, развел его руки в стороны и поднял их вверх.
Затем он наклонил его туловище, заставив оторвать от пола ногу. Васек принял
такую позу, словно держал амфору, склоняясь вперед и балансируя вытянутой
назад ногой. Так он и замер.
С каждой секундой у Лены росло чувство нереальности происходящего.
Несмотря на очевидную неустойчивость позы, Васек стоял как каменный — его
руки и поднятая нога не совершали даже мельчайших движений. Но поразительнее
всего было изменение, которое произошло с его лицом. Только что Лена видела
виноватую рожу алкоголика — подрагивающую, напряженную, сморщенную сразу в
несколько наложенных друг на друга гримас. А теперь перед ней было лицо
святого. Все его мускулы были расслаблены, оно выражало абсолютный покой и
доверие, и казалось прекрасным несмотря на свою морщинистую изношенность.
— Как это… — прошептала одна из девчонок в шеренге.
Полковник в белом халате довольно улыбнулся.
— Как думаете, сколько он может так стоять? Час? Два? Ха-ха. До двух с
половиной суток! И при этом будет сохранять полную ясность сознания и
способность к коммуникации. Только не советую пить много воды перед сменой.
Вась, как ты себя чувствуешь?
Святой открыл глаза и сказал:
— Да нормально, товарищ полковник. Только трусы режут.

Коротко стриженную блондинку звали Вера. Она жила на Профсоюзной, а
Лена с Асей жили в Беляево, совсем недалеко друг от друга. Домой поехали
вместе, а на «Профсоюзной» вышли и отправились гулять по улицам возле метро.
— Что-то мне это не нравится, — сказала Лена. — Я думала, будет
топовое кабаре с продолжением для эксклюзивных клиентов. А тут какой-то
цирк. Кариатиды.
— Знаешь, — ответила Вера, — я за такие деньги не то что кариатидой,
я домкратом работать пойду. У меня отец алкоголик, я от него на ночь
письменный стол к двери придвигаю. Свою квартиру надо.
— А ты что думаешь? — спросила Лена у Аси.
Ася улыбнулась своей удивительной японской улыбкой.
— Я думаю, так даже интересно, — сказала она. — Все же лучше, чем
обычной проституткой.
Это прозвучало так простодушно, что все трое засмеялись.
— Слушайте, — сказала Лена, — я вот чего не пойму. Если мы на
Рублевке работать будем, нас где-то там и поселят?
— Как же, жди, — ответила Вера. — Дядя Петя говорил, будут возить на
автобусе.
— Каждый день?
— Нет. Будем работать в три смены по четыре человека. Двое суток
работаем, четверо отдыхаем. Нас поэтому двенадцать и набрали.
— Нормально, — сказала Ася. — Получается, как проводницей в поезде.
Девчат, а давайте в одну смену попросимся?
— Зачем? — спросила Вера.
— Мы живем рядом, — сказала Ася. — Можно будет договориться, чтобы
автобус приезжал на «Профсоюзную». Чем к «Славянской» мотаться.
— Это мысль, — согласилась Вера. — Надо будет еще кого-нибудь найти,
кто здесь живет.
— Смотрите, — сказала Лена.
Из-за угла выехал белый «стретчер» — сильно растянутый лимузин. Он был
настолько длинным, что с трудом вписался в поворот, а его стекла были
тонированы так густо, что ни малейшей надежды проникнуть сквозь них в чужое
прайваси не оставалось. Лимузин казался разведывательным кораблем,
спустившимся из счастливых заоблачных пространств на низкую орбиту, под
тучи, в серый мир экономической целесообразности, эффективности и зубовного
скрежета. Было понятно, что скоро разведка кончится, и корабль вернется
туда, откуда прилетел. Но его вид не просто намекал на чужое преуспеяние и
счастье, а еще и внушал робкую надежду: крышу украшали два скрещенных
золотых кольца, похожих на локатор.
Лена провела взглядом по черным стеклам, белой эмалевой двери, опустила
глаза еще ниже и увидела сверкающие никелем диски, окруженные черной
резиной. Она поняла, что это есть те самые колеса любви, о которых она пела
на конкурсе.
— Главное теперь не дать петухам, — пробормотала она.
— Чего? — спросила Вера.
— Нет, — сказала Лена, — это я так. Вспомнила кое-что.

Четвертой в смену попала негритянка Кима — она жила на
«Академической», и согласилась встречаться с остальными на «Профсоюзной».
Кима оказалась самой образованной и умной из девчонок. Пожалуй, даже
слишком умной — поговорив с ней пару раз, Лена с неудовольствием ощутила
свою темноту в вопросах современной культуры: до этого она искренне считала,
что художник Кулик нажил состояние, чирикая птичкой, а «Швыдкой» — не имя
собственное, а бранный малоросский эпитет с гнусным антисемитским душком.
Кроме того, у Кимы была смешная манера здороваться — она била себя
правым кулаком по левому плечу и говорила:
— Путен морген!
Встречаться на «Профсоюзной» было удобно, потому что черный
мерседесовский микроавтобус с табличкой «Семиотические знаки» отбывал в семь
утра, и ловить его где-то в центре было бы тяжко — пришлось бы слишком рано
вставать.
В первую поездку все нервничали. Особенно мрачной казалась Кима.
— Чего-то у меня нехорошее предчувствие, — сказала она, когда автобус
тронулся. — По-моему, мы лоханулись. Это какая-то хрень, а не серьезный
проект.
— Почему? — спросила Ася.
— Да хотя бы эта табличка за стеклом, — сказала Кима. —
«Семиотические знаки». Уже напрячься можно. Семиотика — наука о знаковых
системах, мы ее в университете проходили. Если на русский перевести, выйдет
«знаковые знаки». Это ведь любому образованному человеку смешно станет.
— Угу, — буркнула Ася, у которой тоже было плохое настроение. — Что,
лучше бы там написали «блядские проститутки»?
Лена поморщилась.
— Мы не проститутки, — сказала она. — Мы все-таки скорее гейши.
Поем. Декламируем.
— Типа не лавка с дыркой, — сказала Ася, — а еще и наушники с
фонограммой. Поэтому прайс другой.
Кима подняла палец.
— Хорошо, что напомнили. Вчера звонил референт дяди Пети, велел
составить списки песен, чтоб они подготовили озвучку. В смысле,
сопровождение — под фанеру нам петь не дадут. Сказал, от двадцати до
тридцати номеров, больше не надо. По дороге как раз успеем.
У водителя нашелся еженедельник, из которого он разрешил вырвать
несколько чистых страниц. Было поразительно, что «Колеса Любви» оказались в
программе у всех.
— Сделаем отдельный номер, — предложила Вера. — Разобьем на голоса.
Лена предусмотрительно взяла с собой распечатанный репертуар,
заготовленный еще к кастингу, поэтому ей не надо было ничего писать. Можно
было расслабиться.
Она взяла у шофера зачитанный журнал «Женихи России». В него был
вставлен другой журнал, совсем истрепанный и тонкий, под названием
«Контркультура» — непонятно было, то ли это отдельное издание, то ли просто
вкладка. «Контркультура», напечатанная на плохой газетной бумаге, выглядела
очень несолидно и даже убого, но Вера объяснила, что так сделано специально.
— Контркультура же, — сказала она, словно это слово объясняло все.
— А что это такое? — спросила Лена.
— Это когда с неприличными словами и на дешевой бумаге, — объяснила
Вера, — чтобы можно было обсирать глянец. Сегодня самая писечка.
Ася нахмурилась.
— Неправильно, — сказала она, — не обязательно на дешевой бумаге,
бывает и на дорогой. Контркультура — это… — Она на секунду запнулась,
словно вспоминая услышанную где-то фразу. — Это эстетика антибуржуазного
бунта, экспроприированная правящей элитой, вот.
— А как можно экспроприировать эстетику? — спросила Вера.
— Да запросто, — ответила Ася. — Теперь все бунтари, у кого
пиар-менеджер грамотный. Любая свинья из телевизора говорит, что за ней ФСБ
охотится, только найти никак не могут… Вы че, я считаю, у нас вообще не
должно быть никаких комплексов из-за работы. Потому что проститутки сейчас
все, даже воздух. Раз он радиоволны через себя пропускает.
— Ты как-то эмоционально все воспринимаешь, через сердце, — сказала
Кима. — Тебя так надолго не хватит. И потом, контркультура — это другое.
— Что? — спросила Ася.
— Просто рыночная ниша, — пожала плечами Кима. — И не только у нас,
а во всем мире. По-английски пишется «counterculture». «Counter» —
прилавок. Контркультура — это любой товар, который собираются круто продать
и кладут на прилавок у самой кассы. Лен, ты че молчишь?
— Читаю, — ответила Лена. — Непонятно, почему у них мат через
многоточия, если они бунтуют.
— А чтоб аудитория шире была.
— Ага… А вот тут пишут — «яркий интеллектуал, экспериментирующий в
зоне массового мейнстрима…» Это тоже контркультура?
— Нет, — сказала Ася. — Это один Абраша капусту рубит, а другой его
пиарит.
Больше Лена не задавала вопросов, но все-таки ей стало интересно, что
такое эта контркультура, поэтому она решила проглядеть вкладку полностью.
Вполуха слушая девчонок, она прочла главный материал — рейтинг «100
Самых Дорогих Б…дей Москвы с Телефоном и Адресом», а затем и комментарий к
нему (комментатор вопрошал, по какой причине — внезапного нравственного
преображения или временного упадка в делах — в списке отсутствует ведущий
ток-шоу «Шапки Прочь!» Дроздовец), наморщилась на странную рекламу («Устали
от городской суеты и шума? Две минуты, и вы в сосновом лесу! Бельевые
веревки фабрики «Раздолье»), полистала статью о шансонье Шнуркове («Почему
из всех борцов с диктатурой манагера именно этот продвинутый чегевара,
знакомый многим состоятельным господам по искрометным песням на закрытых
корпоративах, первым пустил о себе слух, что нехило поднимает на рингтонах?
Да потому, что понял: в наши дни это единственный путь к тому, чтобы его
рингтон действительно зазвучал на твоем iPhone 3G, дорогой манагер»), затем
интервью с самим Шнурковым («автор песен «На…ри в П…ду» и «Х…й в
Г…не» размышляет о тенденциях и метаморфозах новейшего российского
кинематографа»), а потом — наверно, от утомительного контркультурного мата
— почувствовала тоску и одиночество, закрыла мятежную вкладку и погрузилась
в спокойный глянцевый омут «Женихов России».
И сразу наткнулась на большую статью под названием «Последний русский
мачо».
Она была посвящена олигарху Ботвинику, которого в ней называли «женихом
России No1». Лена ввинтилась взглядом в фотографию круглого крепыша с
неестественным румянцем во все щеки — словно пытаясь просверлить в глянце
прорубь и выудить из-под нее какой-то секретный код.
— Могла бы полюбить такого? — спросила Ася, заглянув в журнал.
— Почему нет, — ответила Лена. — В любом человеке можно найти что-то
хорошее. А когда у человека несколько миллиардов долларов, этого хорошего
можно найти очень много. Надо только поискать.
Кима встала с места, чтобы поглядеть на фотографию.
— Попробуй с ним мысленно поговори, — сказала она. — Я читала, что
человека можно притянуть к себе, глядя на его фотографию и говоря с ней.
Только обещай ему что-то такое, чтобы ему тоже захотелось тебя увидеть.
Потом он тебе обязательно встретится в жизни.
Лена иронично поблагодарила и стала читать.

В статье обнаружилось много интересного.
Вспоминали старый-престарый слух о том, что Ботвиник в девяностых набил
морду Жан-Клоду Ван Дамму у дискотеки в Монте-Карло — и якобы ему долго
нельзя было за границу, потому что его искал Интерпол. В это не особо
верилось: старшая сестра Лены в те годы крутила любовь с ореховским
бандитом, и Лена с детства знала, как трудно найти среди ореховских быков
такого, который в свое время не набил морду Жан-Клоду Ван Дамму у дискотеки
в Монте-Карло (многие с похабной ухмылкой давали понять, что этим дело не
ограничилось). Если Интерпол и искал когда-то Ботвиника, то, конечно, за
другое — но широкая растиражированность слуха, который не поленились
откомментировать все серьезные политобозреватели («Запад получил еще один
повод бессильно скрежетать зубами»), указывала на такие мощные бюджеты, что
это было гораздо круче, чем действительно набить морду Жан-Клоду Ван Дамму.
На что косвенно намекала и сама статья. Среди иллюстраций имелась
сделанная на пустынном пляже фотография олигарха, где была видна
вытатуированная на его плече летучая мышь (этот фрагмент снимка
воспроизводился рядом с сильным увеличением).
У мыши была темная история.
По одной версии, Ботвиник служил в десантных войсках (приводилась его
фотография в форме, в обнимку с пацанами в голубых беретах возле входа в
Парк Горького) — и там ему, по десантному обычаю, и вытатуировали этот
символ. По другой, он просто самым первым из российских олигархов задумался
о том, что впоследствии стали называть «пиаром», — и вложился в образ
раньше всех остальных. Поэтому еще во времена залоговых аукционов статьи в
«Коммерсанте» о его финансовых операциях назывались не иначе как «Высадилась
Десантура». А мышь ему якобы вытатуировали позже, когда на «компромат.ру»
появился слив, что он вообще не служил.
Такого же происхождения была и тема «русского мачизма» — автор статьи
иронизировал, что по природе Ботвиник плохо подходил на эту роль, поскольку
был порядочным интеллигентным человеком по маме и папе. Тем не менее,
специальная команда культурологов, психологов и специалистов по
нейролингвистическому программированию помогла ему добиться полной
трансформации, попутно разработав по его заказу так называемый «криптоспик»
— разговорную технику, внедрявшую в сознание собеседника специальные
микрокоманды, сами по себе безвредные, но в контексте выверенной фразы
образующие что-то вроде бинарного лингвистического оружия. Вместе с
тщательно отработанной жестикуляцией эти команды действовали на подсознание
так, что за несколько минут общения Ботвинику подчинялась воля любого
носителя традиционной российской культуры.
Про «криптоспик» было известно мало. Считалось, что кроме эксплуатации
традиционных культурных кодов он использует команды-мемы, выстроенные по
принципам каббалы из буквенно-цифровых комбинаций, замаскированных под
обыденную речь. Эта система психического воздействия оказалась ошеломляюще
эффективной — настолько, что была засекречена и взята на вооружение
главными технологами режима, многие из которых считали Ботвиника своим гуру.
Самой закрытой технологией криптоспика считалось «боевое НЛП» — но
все, связанное с этой темой, было спрятано настолько тщательно, что автор
статьи даже отдаленно не брался гадать о смысле этого выражения. Ботвиник
был здесь первопроходцем — владение криптоспиком в сочетании с боевым НЛП
считалось одной из главных причин его сокрушительного успеха в бизнесе.
Другой причиной было то, что Ботвиник якобы имел чин полковника ФСБ (автор
статьи выражал сомнение в достоверности этого слуха, зато был уверен, что
Ботвиник держит чекистский общак, которым управляет через подконтрольную
структуру в лондонском Сити).
«Непрофессионалу может показаться странным, что полониевый скандал и
кавказский конфликт мало повлияли на все эти обстоятельства, — писал
журнал, — на деле же финансовая интеграция элит является одним из тех
скрытых балансиров, которые не дают миру скатиться в окончательный хаос:
никакая ПРО не защитит от ржавой ядерной бомбы лучше, чем принятый порядок
вещей».
Последние годы Ботвиник жил большей частью в Лондоне (видимо, у
Интерпола не осталось претензий по поводу Жан-Клода Ван Дамма), но часто
бывал и в Москве.
Статья была интересной, но слишком заумной: некоторые фразы казались
Лене полной бессмыслицей, хотя состояли из понятных слов. Например, такое
вот: «В современной России место идеологий заняли технологии, а это значит,
что Ботвиник, стоявший у истока нового поколения техник
нейролингвистического контроля, может быть с полным правом назван не только
главным технологом всех идеологов, но и главным идеологом всех
технологов…» Лена перечитала это место три раза, но все равно не поняла, о
чем речь.
— Боевое НЛП, — повторила она шепотом и поглядела на румяные щеки
Ботвиника.
Ей пришло в голову, что Кима, возможно, права насчет разговора с
фотографией — ведь древние люди не зря рисовали на стенах пещер добычу,
которую надеялись встретить на охоте. Если бы тогда выходили глянцевые
журналы, то кроманьонцы, скорей всего, не мазюкали бы головешками по камню,
а просто вырезали оттуда фотографии бизонов и мамонтов и тыкали в них
копьями во время своих магических ритуалов… Так что вполне можно было
попробовать поколдовать на фотку — только незаметно, чтобы не засмеяли
подруги.
«Эй, Миша Ботвиник, — позвала Лена про себя. — Слышишь меня? Ты ведь
знаешь, какие сейчас бабы пошли? Конечно, знаешь. Так вот, я не такая.
Правда, не такая… Я… Я такая, что ты даже представить себе не можешь. Я
сделаю для тебя самое лучшее, что только одно существо может сделать
другому. Самое-самое лучшее. Слышишь меня? Клянусь!»
Машина затормозила, журнал дернулся в ее руках, и ей показалось, что
Ботвиник чуть подмигнул ей левым глазом. Тут она почувствовала себя глупо,
перелистнула сразу полжурнала и попала на секцию низкобюджетных женихов.
Их было человек по десять на каждой странице, и они, если честно, не
вдохновляли — фотографии были паспортного формата, а под ними мелким
шрифтом были набраны странные рекомендации, вроде: «Рапидшер Вербицкий,
математик года по версии журнала «GQ»». Поглядев на Рапидшера, Лена тихонько
вздохнула, закрыла журнал и побыстрее отложила его на пустое сиденье —
чтобы не сбить установку.

Когда Лена смотрела немецкий фильм про последние дни Гитлера, ее больше
всего поразило, до чего невзрачно выглядел вход в подземное убежище
диктатора — даже непонятно было, стоило ли ради такого убожества пускаться
на все эти хлопоты.
Оказалось, что дорога на ее новое рабочее место проходит через такое же
неприметное бетонное строение, похожее не то на бокс автобусной остановки,
не то на вход в общественный туалет. К тому же этот вход находился на
территории военной части, за забором с колючей проволокой, и вокруг стояли
вооруженные солдаты.
Лифт, в который они попали после проверки документов, тоже не показался
ей слишком элегантным: это была простая железная клетка с рифленым полом —
правда, очень вместительная. А когда они спустились вниз (ехать пришлось
долго), у нее окончательно испортилось настроение.
Все здесь было совсем как в фильме про Гитлера: низкие бетонные
коридоры с проводами на стенах, железные двери, вентили, люки, холодные
лампы дневного света. Правда, воздух был чистым и даже отдавал какой-то
лесной свежестью.
Девушек привели в гримерную с несколькими металлическими шкафчиками и
душевой и велели ждать.
Через несколько минут в помещение вошли дядя Петя и майор, который
собирал подписки о неразглашении. Майор был все в той же камуфляжной форме,
а дядя Петя — в веселой маечке с надписью:

Лена сначала даже не поняла, в чем выверт, и только потом заметила
нацистские руны.
— Это потому, — шепнула Кима, — что Хуго Босс разработал эсэсовскую
форму.
— В самый раз для такого местечка, — прошептала Лена в ответ.
Майор рявкнул:
— Р-р-азговорчики!
Когда разговорчики стихли, дядя Петя сказал:
— Сегодня, девчат, просто ознакомительный день — клиентов не будет.
Сейчас мы находимся в вашей гримерной. Здесь вы будете переодеваться. Потом
по коридорчику, через металлодетектор будете проходить на рабочее место.
Гримерная находится в технической зоне комплекса, здесь недалеко есть буфет,
где вы всегда сможете подкрепиться. Теперь о специфике. Вы — кариатиды
малахитового зала. Поэтому перед сменой будете натираться малахитовой мазью.
Она совершенно безвредная — это такой тональный крем, разработанный
специально для вас. И еще парики, вон они лежат. Парик можно надевать до
инъекции, сзади оставлена специальная дырочка… Ну, чего ждем, маргаритки?
Заголяемся и натираемся!
Лена уже давно приучила себя к мысли, что на пути к успеху ей придется
часто раздеваться перед незнакомыми людьми. Поэтому процедура далась ей без
труда. Правда, «малахитовая мазь» оказалась ужасной дрянью — по виду это
было что-то вроде перламутрового шампуня зеленого цвета, который на коже
превращался в тонкую блестящую пленку с узором, действительно похожим на
полированный срез малахита.
— Натирайтесь тщательнее, — говорил дядя Петя. — Веки тоже, потому
что стоять будете с закрытыми глазами.
— Кожа сквозь него дышит? — спросила Ася.
— Дышит, дышит, — ответил дядя Петя. — Ты, кстати, запомни — в
следующий раз пелотка должна быть чисто выбрита.
Ася покраснела, но не сказала ничего.
Закончив натираться, Лена натянула на голову мочалистый парик,
состоявший из зеленых дрэдов, собранных во что-то вроде прически фараона.
Парик был большим и пышным, но очень легким и практически совсем не
чувствовался на голове.
— А теперь на коленки, девчата, — сказал майор, и в его руке появился
знакомый шприц-пистолет. — Поиграем в Катынь. Не бойтесь, хе-хе, это не
больно.
Это действительно не было больно.
Инъекция оказалась похожа на прохладный фонтан, который вдруг включили
у Лены в затылке на полную мощность (ей показалось, что она уже испытывала
это ощущение раньше — то ли в детстве, то ли в каком-то сне). Фонтан ударил
в мозг, омыл его холодной струей и унес все кипевшие там заботы и думы,
которых Лена просто не замечала до тех пор, пока они не обнаружили себя
своим исчезновением.
Это было странно. После укола ничего особенного не произошло. Просто
стало понятно, что перед этим она пребывала в крайнем волнении, даже
какой-то суетливой испуганной панике, у которой не было другой причины,
кроме той, что это было ее обычное состояние. А как только эта внутренняя
суета прошла и наступило спокойствие, кончилась и нервная трясучка тела,
которой Лена тоже раньше не замечала. Все стало спокойно и очень просто.
Посмотрев на себя в зеркало, она оторопела.
Из блестящего прямоугольника на нее смотрела каменная баба. Это были
первые слова, которые пришли ей в голову.
Конечно, никакого сходства с обветренными степными изваяниями не
ощущалось — баба была из полированного малахита, а ее волосы казались
высеченными из того же камня, только грубо. Живыми оставались только глаза.
Лена попробовала прикрыть их и поглядела на себя сквозь ресницы. Теперь
сходство со статуей стало полным.
Лена вытянула перед собой руку и поглядела на свои зеленые пальцы. Они
были абсолютно незыблемы. Казалось, если тюкнуть по такому пальцу молотком,
он отвалится, а остальные будут так же неподвижно вонзаться в воздух еще
много тысяч лет.

«Малахитовый зал» оказался большой квадратной комнатой, отделанной
малахитом и украшенной фресками на духовные темы. Дядя Петя объяснил, что
это вольное подражание одному из залов Эрмитажа, где находилась когда-то
приемная императрицы.
В комнате не было никакой мебели, кроме огромного бубликоподобного
дивана. В пустом центре этого бублика располагался выдвижной стол — круглая
малахитовая плита на мощной телескопической ноге, уходящей в пол. Диван был
затянут пестрым шелком; по нему было разбросано множество подушек разного
цвета и формы, а на столе сверкали зелеными искрами хрусталь и стекло.
В каждом углу зала стояла малахитовая тумба-пьедестал. Наверху был упор
для рук (кариатидам полагалось поддерживать потолок), высота которого
регулировалась специальным механизмом, поэтому и маленькая Ася, и высокая
Вера, залезая на свои тумбы, принимали одну и ту же позу — с поднятыми
вверх руками, которые упирались в верхнюю малахитовую плиту под одинаковым
углом. Локти при этом торчали вперед, открывая подмышки, и их надо было
тщательно брить перед каждой сменой.
Стоять в такой позе целый день, не совершая никаких движений, не смог
бы ни один нормальный человек — но после инъекции это было совсем просто.
Тело казалось легкой стеклянной колбой, в которой горел невидимый огонек
жизни. Лена знала, что внешний наблюдатель может заметить этот огонек только
тогда, когда она открывает глаза. По инструкции это разрешалось делать
только при разговоре с клиентом, но Лена уже поняла, что может незаметно
следить за окружающим сквозь ресницы, и никто ничего не узнает.
Но следить было совершенно не за чем.
В первую рабочую смену в зал не пришло ни одного посетителя. Только из
коридора за входом несколько раз долетели веселые пьяные голоса и смех. И
еще один раз донесся запах кубинской сигары, напомнивший о дяде Пете.
За двое суток, проведенных на пьедестале, Лена успела изучить зал во
всех подробностях.
На фресках были изображены длинноволосые левитирующие ангелы, одетые в
одинаковые белые ризы с какими-то мистическими водяными знаками. Ангелы
висели над кромкой облаков и словно прислушивались к чему-то тихому, взяв
друг друга за руки. Религиозная тема, однако, вовсе не давила на сознание.
Во-первых, ангелы были снисходительными — это делалось ясно по их улыбкам.
Во-вторых, их глаза закрывали черные повязки. Такая же повязка на глазах
была и у бородатого Бога-Отца, в животе которого размещалась неприметная
дверь служебного входа, через которую Лена с подругами проходили на рабочее
место. Бог-Отец воздевал руки, но со стороны казалось, что он по-свойски ими
разводит, будто говоря: «Ребят, больше не просите, все, что мог, уже отдал».
Видимо, имелось в виду, что Бог — это все-таки не совсем то, что
говорят простому человеку, и его не особо напрягают шалости элиты, которую
он сам же и вознес на вершины могущества.
Было немного странно видеть облака в трехстах метрах под землей, но
Лена понимала, что небо, где живут Бог и ангелы, — не физическое
пространство: на этот счет, как известно, сильно прокололись еще Гагарин с
Хрущевым.
Круглый стол каждые несколько часов с тихим жужжанием уходил под пол, и
через минуту, заново накрытый, поднимался назад. На нем были крепкие
напитки, вино, шампанское в ведерке со льдом, закуски и фрукты. И хоть за
всю первую смену в комнату так никто и не вошел, стол съездил вниз-вверх
восемь раз, и каждый раз закуски на нем менялись.
Лене казалось, что она простояла на тумбе совсем недолго. Она
собиралась еще многое обдумать, поскольку голова работала как-то по-особому
легко и точно, но тут дверь в животе Бога-Отца открылась, и в зал вошли
четыре зеленые женские фигуры. Это была новая смена — оказалось, двое суток
уже прошли.

Перед следующей сменой Ася спросила:
— Ты его видела?
— Кого его? — не поняла Лена.
— Богомола.
Сначала Лена решила, что Ася говорит о фигуре молящегося ангела на
входной двери — он находился как раз напротив служебной дверцы в Боге-Отце.
И только потом вспомнила о насекомом, из которого делали «Мантис-Б».
— Нет, — ответила она. — Не видела. А где?
Ася пожала плечами.
— Не знаю. Внутри.
— Внутри себя?
— Наверно, — ответила Ася, посмотрев на нее загадочным взглядом. — А
может, внутри богомола.
Лена подумала, что Ася валяет дурака.
Но в середине следующей смены случилось что-то крайне странное. Лене
вдруг показалось, что ее руки не подняты вверх, а молитвенно сложены перед
грудью.
Точнее, все было наоборот. Ощущение было таким, словно она очень долго,
чуть ли не с самого начала времен, держала руки сложенными перед грудью, а
потом ей померещилось, что они подняты вверх и уперты в каменную плиту. А
затем она поняла, что то, что ей померещилось, и есть ее настоящее
положение. Это было похоже на утреннее пробуждение, когда выясняется, что
неубедительное развитие сна, только что казавшееся таким убогим и нелепым, и
есть окончательная правда, и теперь придется вставать, одеваться и идти к
людям за едой.
Лена решила, что задремала на рабочем месте — и испугалась, поскольку
так можно было свалиться с тумбы. Но когда галлюцинация повторилась, она
поняла — сон здесь ни при чем. Во второй раз она гораздо лучше отследила,
что именно произошло.
Она находилась в двух местах одновременно. Одним местом был малахитовый
зал. Другим — залитое ослепительным солнцем пространство, о котором трудно
было сказать что-то определенное (оно дрожало, переливалось и походило на
картинку калейдоскопа, растянутую на все триста шестьдесят градусов какой-то
необычной оптикой). Впрочем, калейдоскоп по сравнению с тем, что видела
Лена, показался бы скучным. Если окружающее и можно было с чем-то сравнить,
то разве что с мультиками, которые рисует медиа-плейер «Виндоуз»,
прокручивая файлы mp3. Но, несмотря на свою крайнюю необычность, это
пространство сразу же пришлось Лене по душе, потому что волны разноцветных
огней, все время возникавшие в нем, каким-то образом переживались как
счастье, которое постоянно меняло цвет и форму — но не переставало быть
счастьем и совсем не надоедало.
Было две Лены. Одна стояла на малахитовой тумбе в углу пустого
подземного зала, упираясь руками в каменный блок над головой. А другая
находилась в потоке живого солнечного света и держала ладони сложенными
перед грудью. Это были необычные ладони — со множеством маленьких острых
пальцев, торчащих под прямым углом, словно гвозди из доски. Острия пальцев
приятно покалывали ладони и рождали чувство уверенности в себе.
Никакого противоречия между двумя Ленами не было. Но между ними имелась
большая разница. Там, где Лена была человеком, она была фальшивой каменной
бабой, которая несла долгую вахту в одном из вспомогательных помещений
подземного дома толерантности. А там, где Лена была богомолом, она была…
Вот там она была человеком. Во всяком случае, именно так хотелось сказать.
Выразить все переполнявшие ее мысли казалось так же невозможно, как
объяснить, что именно рисует медиаплейер «Виндоуз». Ясно было одно — увидев
этот солнечный странный мир, возвращаться в секстинскую капеллу (так Кима
обозвала малахитовый зал после первой вахты) было грустно. Даже с учетом
огромного конкурса на место поющей кариатиды и совершенно нереальных денег,
которые платили за работу.
За всеми этими переживаниями Лена не заметила, что за вторую смену в
малахитовый зал тоже никто не вошел. В этот раз не было даже голосов в
коридоре и сигарного дыма.

После смены девушки пошли перекусить в буфет для персонала, который
располагался в конце идущего мимо раздевалки коридора. Буфет был
единственным подземным помещением, куда они могли попасть по своим
пропускам: у коридора было много других ответвлений, но их перекрывали
турникеты, которые никак не реагировали на магнитную карточку со словами
«малахитовый зал» (Лена сама не пробовала туда попасть и поверила на слово
любознательной Киме).
Буфет выглядел празднично, но сама эта праздничность была какой-то
мрачноватой — место напоминало военную столовую, которую решили переделать
под дискотеку. Стены были украшены веселой анимешной графикой и текстовками,
выдержанными в двух тонах — красном и синем. Красным были написаны
различные жизненные афоризмы, а синим — определения красоты (это, наверно,
было придумано, чтобы персонал не расслаблялся и постоянно сверял себя с
высоким эталоном).
Красные плакаты выглядели так:
«ВЫСШИЙ СМЫСЛ РУССКОГО БЫТИЯ ЕСТЬ НЕСУЕТЛИВОЕ ЗОЛОЧЕНИЕ БЕЗМЕРНОГО
ИКОНОСТАСА»
«В БУДУЩЕМ КАЖДАЯ УЛИТКА ПОПАДЕТ НА ВЕРШИНУ ФУДЗИ НА ПЯТНАДЦАТЬ СЕКУНД»
«СУВЕРЕННАЯ ДЕМОКРАТИЯ — ЭТО БУРЖУАЗНАЯ ЭЛЕКТОРАЛЬНАЯ ДЕМОКРАТИЯ НА
ТОЙ СТАДИИ РАЗВИТИЯ, КОГДА ДЕМОКРАТИЯ ОНА ДЕМОКРАТИЯ, А ЕСЛИ НАДО, В Ж…ПУ
ВЫ…БУТ ЛЕГКО»
Синие сентенции о красоте были большей частью цитатами из ньюсмейкеров
прошлых лет:
«КРАСОТА СПАСЕТ МИР. ФЕДОР ДОСТОЕВСКИЙ»
«КРАСОТА СОСЕТ Х…Й. ЛАРРИ ФЛИНТ»
«КРАСОТА ЕСТЬ ТО НЕУЛОВИМОЕ И ПОЧТИ НЕВЫРАЗИМОЕ В СЛОВАХ СВОЙСТВО,
КОТОРОЕ ПОЗВОЛЯЕТ ЖЕНЩИНЕ НЕМНОГО ПОБЫТЬ СУКОЙ ПЕРЕД ТЕМ, КАК ЕЕ ВЫВЕЗУТ НА
ПОМОЙКУ. КЕЙТ МОСС»
Увидев, что слово «хуй» написано через многоточие, Лена хотела спросить
Киму, не контркультура ли это, но постеснялась. Кима же высказала сомнение,
что Ларри Флинт и Кейт Мосс действительно говорили подобное, но признала,
что по существу возразить здесь нечего.
Еще в углу буфета висела стенгазета с какими-то подземными новостями и
рисунками — она предсказуемо называлась «Ктулху с Медведом слушают нас!» и
была украшена худым лиловым осьминожкой, который из-за нарисованных очков
казался по-ленински лысым. Когда очередь проходила мимо, Лена попробовала
почитать, о чем думает Ктулху. Мысли осьминожки оказались довольно
мизантропическими, а иногда и вообще оскорбительными. Особенно покоробило
Лену такое:
«Главное качество, которое развивает в себе к двадцати годам
современная московская девушка, — это доверчивая готовность к элитному
сверхпотреблению (в современном русском ее принято называть «киsosтью»).
Дураку понятно, что никто не допустит легионы этих кис к гламурному
распределителю, им просто поморочат голову и бросят. Так, собственно, и было
во все времена. Но сегодня морочить девушке голову нужно таким омерзительно
пошлым способом, что награда, которая ждет за этот тяжкий и нечистый труд,
как-то блекнет. Тем более что труд этот не только противоречит нравственному
чувству христианина и порядочного человека, но и дорог до чрезвычайности, а
реальная рыночная стоимость ожидаемой награды значительно ниже счета за
первый же обед в хорошем ресторане. Что же касается духовной близости с
какой-нибудь из этих инфузорий-туфелек от Prada, то о ней мы просто не будем
говорить в целях экономии места…»

Зато другая статья Ктулху разъясняла слово «электоральный» с
суверенного плаката:
«Называть российскую публику «электоратом» — это примерно то же самое,
что называть тюремных опущенцев «педерастами» («любителями мальчиков»
по-гречески). Что тут скажешь? Да, такая лексика широко распространена,
освящена обычаем, и можно даже найти определенные фактические основания для
подобного словоупотребления. Но все-таки в иную минуту сложно отделаться от
чувства, что за звучным иностранным словцом прячется какая-то усмешливая
лукавинка, чтобы не сказать — злая неправда…»

Лена сначала прочитала «электоральный» как «электро-оральный» и, только
дочитав этот пассаж до конца, поняла, что имеется в виду совсем обратное.
«Вот ведь не просто людям что-то одно не нравится, — подумала она
устало, — а они вообще всю нашу жизнь хают. Ехали бы тогда себе из
страны…»
Действительно, стенгазета поражала своей откровенной критичностью к
установленному порядку вещей — но ушлая Кима объяснила, что так сделано
специально, с целью вызвать у посетителей буфета ощущение полного элитного
доступа к чему угодно вообще.
— Карманный диссидент, — сказала она, — это типа как злой карлик с
бубенцами. В гламурных кругах считается очень даже шикарно.
По какой-то причине никто из очереди особо не задерживался у тайного
рупора Ктулху, и Лена подумала, что Кима права.
В буфете было многолюдно. Преобладал народ в технической униформе, но
присутствовали и коллеги: впереди стояло несколько пацанов-атлантов в узких
набедренных повязках. Они, видимо, работали в каком-то классическом
интерьере, потому что их рельефные мускулистые тела были натерты белой
пудрой под мрамор. У одного пудра была стерта с ягодиц, а на ляжке остался
отчетливый отпечаток ладони. Остальные поглядывали на него с ухмылками.
Вялый разговор, который девушки вели о том и о сем, постепенно стих. А
потом Ася вдруг спросила:
— Все видели?
— Ты про что? — не поняла Лена.
— Про богомола.
Лена кивнула. Вера и Кима только переглянулись друг с другом, и стало
ясно, что они тоже видели.
— Мне кажется, я молилась, — сказала Ася.
— Это потому, что руки так сложены? — спросила Лена.
— Не только. Просто само состояние молитвенное. Все мирские голоса
внутри стихают, и остается только единение с высшим. Это и есть молитва.
Меня так бабушка учила. Когда еще жива была.
— Я особого единения с высшим не заметила, — сказала Вера. —
Спокойно было, это да. И легко.
— Это и есть единение, — сказала Ася.
Вера усмехнулась.
— Высшее, низшее, кто их разберет. Лучше скажите, трубу под ногами все
видели?
— Это не труба, — сказала Ася. — Это, по-моему, ветка, на которой он
сидит. У меня от нее голова болит, потому что она одновременно и впереди и
сзади, и при этом все время прямо перед тобой.
— У богомола так расставлены глаза, — сказала Кима. — Он видит все
вокруг. Поэтому ветка действительно и впереди, и сзади.
— А что это за богомол? — спросила Вера. — Где он?
Кима подумала немного и сказала:
— Это архетипический богомол. Всеобщий и универсальный. Папа и мама
всех богомолов, которые были, есть и будут. Он пребывает в платоновском
космосе.
— А что он там делает?
— Молится, — сказала Ася. — В этом я абсолютно уверена.
В буфет вошли три русалки, одну из которых Лена видела перед
«Рэдисон-Славянской» — она узнала ее по родинке на щеке. Русалки были со
снятыми хвостами, в коротких чешуйчатых маечках, поблескивающих из-под
купальных халатов, а на головах у них были спортивные шапочки для плавания.
Лена некоторое время изучала их со смешанным чувством зависти (все три были
дивно красивые) и превосходства (мокрая работа, себе бы такую Лена точно не
пожелала). Русалки тоже поглядывали на кариатид. Вскоре играть в гляделки
надоело, и девушки вернулись к прерванному разговору.
— Может, дяде Пете все расскажем? — предложила Лена.
— Ни в коем случае, — ответила Вера. — Начнутся проверки, всякие
комиссии… Будут побочные эффекты искать, а зал закроют. Тебе что, деньги
получать надоело?
— Я вот чего не понимаю, — сказала Лена. — Мы его видим. А он нас
видит или нет?
На это никто не знал ответа.
В буфет прибывало пополнение. За русалками в очередь встали два
золотоволосых мальчугана с игрушечными луками, которых привел с собой
косматый мужчина с силиконовыми грудями под покрывалом из пурпурного
виссона. У него на шее был отчетливо виден обширный лиловый засос. Вера
смерила новых посетителей косым взглядом.
— Все уже при делах, — сказала она, — только мы вот…
Заневестились.
Кима хихикнула.
— Я у девок из прошлой смены спрашивала — у вас был кто-нибудь или
нет? Они сначала говорят — мол, иди на фиг, подписку давали. А потом Надька
рассказала, у них три каких-то мужика были, по виду чиновники. Зашли на пять
минут. Девки прикинули возраст и запели «Another brick in the wall». А те на
них даже не посмотрели — выпили водки, закусили грибочками и ушли.
— А девки тоже богомола видели?
— По-моему, да, — сказала Кима. — Только говорить не хотят… Лен,
ты не зевай, тарелки бери, и к кассе, а то русалки налезут.

В следующую смену Лена получила ответ на свой вопрос: она убедилась,
что богомол тоже ее видит.
Контакт произошел на четвертой поляне с начала вахты («поляной» девушки
называли интервал времени между сменами сервировки на круглом столе). Лена в
это время рассеянно глядела сквозь ресницы на одного из настенных ангелов
(складки его хламиды наводили на мысль об эрекции, чего с бесполыми
существами по идее не должно было происходить даже в таком месте).
Все началось как в прошлый раз: Лене померещилось, что ее руки сложены
перед грудью. А затем перед ней возникла странная треугольная голова,
напоминающая инопланетянина из комикса. По краям головы сидели два больших
фасетчатых глаза, а между ними были три глаза поменьше. И все эти пять глаз
глядели на Лену. Еще у богомола были серьезные челюсти. Но Лена не
испугалась.
«???»
Богомол общался не словами, а как-то иначе, но Лена все понимала.
«Я здесь работаю, — ответила она. — Жду клиентов».
«????»
Лена поняла, что отвечать тоже можно не словами, а просто подняв
какую-то заслонку в уме, чтобы содержащееся за ней выплеснулось наружу и
стало доступно богомолу. Она так и сделала.
«— »
Богомол сделал то же самое — убрал преграду, которая отделяла его
сознание от сознания Лены, и в Лену хлынуло нечто невообразимое.
Приблизительно это можно было описать вот как: если в прошлый раз Лене
показалось, что мир вокруг стал похож на картинку из медиаплейера «Виндоуз»,
то теперь она стала такой картинкой сама, а мир распался на множество
дискретных аспектов, которые казались безумными, поразительными,
невозможными и страшными по отдельности, но вместе каким-то образом
компенсировали друг друга до спокойного и счастливого равновесия, которое
установилось в ее голове.
Равновесие наступило во всем. Например, Лена по-прежнему не знала, кто
перед ней — какой-то отдельный богомол или дух всех богомолов. Но это не
играло никакой роли, потому что если перед ней был дух, то он жил в каждом
богомоле, а если перед ней был простой богомол, то через него говорил этот
дух. Обе возможности были просто полюсами того, что происходило в
действительности.
Точно так же было неясно, что произошло в момент, когда их сознания
слились — стала ли она богомолом, или это богомол стал ею. Но это тоже не
играло роли, потому что существу, которое возникло между этими смысловыми
противоположностями, было безразлично, кто кем стал.
Богомол не задавался такими вопросами. Он вообще не думал словами или
образами. Он просто был. Был каплей в бесконечной реке, которая текла из
одной необъятности в другую. Каждая капля этой реки была равна всей реке
целиком, поэтому богомола ничего не заботило. Он знал про реку все — или,
вернее, сама река жизни знала про себя все и текла через богомола, который,
став Леной, позволил ей одним глазком взглянуть на это забытое человеком
чудо.
Чудо тоже состояло из равновесия противоположностей. Можно было,
например, сказать, что богомол знает все — поскольку пять его глаз видели
даже начало мира и его конец (туда Лена боялась смотреть, это было слишком
головокружительно). А можно было сказать, что он не знает ничего, и это тоже
было чистой правдой, поскольку он действительно ничего не знал сам — в нем
просто отражалась бесконечность, как весь мир отражается в капле воды. И
Лена поняла, вернее вспомнила, что и она сама — точно такая же капля. Об
этом, в сущности, можно было догадаться и без богомола, и когда-то в детстве
(или даже еще раньше) она это знала сама — но теперь эта самоочевидная вещь
забылась, потому что дневные маршруты взрослого ума проходили совсем в
другой плоскости. А рядом с богомолом про это невозможно было не вспомнить.
Все эти переживания так захватили ее, что Лена перестала понимать, где
она находится на самом деле.
Теперь она знала, почему у богомола пять глаз. Оказывается, маленькие
глаза, расположенные на голове между антеннами, видели прошлое, настоящее и
будущее — поэтому их было три. А два больших фасетчатых глаза по краям
головы были просто придатками к тому глазу, который видел настоящее — они
воспринимали его форму и цвет (у прошлого и будущего этих качеств не было —
но их додумывал ум). Это было так просто и разумно устроено, что Лена даже
удивилась, почему у человека все иначе.
Направленный в прошлое глаз богомола видел черную бездну небытия (она
не была черной и не была бездной — но именно так отражалась в сознании).
Направленный в настоящее глаз видел малахитовый зал с четырьмя зелеными
кариатидами. А направленный в будущее глаз видел дядю Петю.
На нем была красная маечка, которой Лена раньше не видела — «DKNY», с
расшифровкой «Divine Koran Nourishes You[1]«.
[1] Божественный Коран поддерживает тебя (англ.)

Дядя Петя действительно пришел на собрание в майке с четырьмя буквами:
DKNY
Это доказывало, что в последнюю смену Лена и вправду видела будущее.
Вот только будущее успело с тех пор несколько измениться: майка дяди Пети
была не красной, а синей, и расшифровка под четырехбуквенником оказалась
другой:
«Definitely Ktulhu, Not Yahweh [2].
[2] Определенно Ктулху, а не Яхве (англ.)
Зато красным было лицо дяди Пети.
Все стало ясно, когда он заговорил.
— Вчера, — сказал он голосом диктора, объявляющего о начале войны, —
в одиннадцать сорок два вечера в нашем комплексе предотвращен теракт.
Предотвращен в последний момент. Пыталась взорвать себя Симонюк Екатерина
тысяча девятьсот девяностого года рождения, работавшая
декоративно-эротическим элементом в синей бильярдной. Незадолго перед этим
она делала пластическую операцию. Оказалось, что операция была пластическая
в самом прямом смысле — вместо силикона гражданке Симонюк установили в
груди модифицированный желеобразный пластит пакистанского производства.
Детонировать взрывчатку она собиралась с помощью замаскированного под помаду
взрывателя. Покушение на теракт произошло, когда на бильярде играли два
клиента категории «А». Если бы ее не застрелила охрана…
Дядя Петя зажмурился и провел рукой по лысому черепу. Лена заметила,
что, хоть его голова по-прежнему казалась натертой пеплом сигары, белого в
этом пепле было больше, чем темного: у него за последнее время прибавилось
седых волос.
— В синей бильярдной, — продолжал дядя Петя уже более спокойным
тоном, — бильярд стоит на шести минетных ножках. Таких, ну типа как сфинксы
с лебедиными крыльями, довольно сложный макияж. Одной из этих ножек и была
Симонюк Екатерина. Перед терактом она пыталась прокричать шахаду на
арабском, на что, слава богу, и среагировал сотрудник службы безопасности,
сразу открывший огонь на поражение. Он представлен к награде. Потенциальные
жертвы теракта даже не успели понять, что происходит, они думали, девушка
пытается привлечь к себе внимание… Мы ее контакты проверяем сейчас,
отрабатываем чеченский след — есть информация, что это смертница из
батальона «Риядус Салихийн». Хотя по национальности не чеченка. Как
говорится, Шамиль умер, а дело его живет… Девчат, я понимаю, что вы тут ни
при чем, но этот случай нам всем сильно аукнется. С вами теперь начнет
заниматься идеолог. Не бойтесь, не такой, знаете, старпер советский.
Нормальный, современный парень, который объяснит вам все по-человечески,
чтоб метастазов в мозгу не было…
— У нас и так метастазов там нет, — сказала Вера. — Если от этих
уколов, конечно, не начнутся.
Дядя Петя не удостоил реплику ответом.
— А теперь о наших делах, — сказал он. — Паршиво работаем, девчата.
Да-да. В малахитовом зале три клиентозахода за все время. И ни одного в вашу
смену. Будет так продолжаться, придется расстаться с малахитовой группой.
Поставим зал на перепланировку. Сделаем комнату Маугли. Или уголок
таджикской девочки для снафф-экстрима. Голоса такие среди акционеров уже
раздаются. Это чтоб вы знали.
— Вы хотите сказать, нас уволят? — спросила Вера.
Дядя Петя сделал обиженное лицо.
— Ну а как ты думаешь, детка, — ответил он. — У нас главный
национальный приоритет — конкурентоспособность. Утратил
конкурентоспособность — с вещичками на выход. Бесплатно нас кормить никто
не будет.
— А мы виноваты разве? — спросила Ася. — Мы все делаем как
полагается. Мы готовы конкурировать. Это вы должны публику привлечь. Может,
шире информировать, что вот есть такой малахитовый зал…
— Что значит — шире информировать? Информация не так
распространяется, как вы думаете. Только через word of the mouth. Кто-то
заглянул, ему понравилось, он другим сказал. К вам заглядывали люди?
Заглядывали. А других не позвали.
— Наверное, их роспись отпугивает на религиозную тему, — сказала
Лена. — Может, им стыдно в таком интерьере…
Дядя Петя махнул рукой.
— Не говори чушь, — ответил он. — Это же развитие темы Малахитового
зала в Эрмитаже… Хотя вообще-то черт его знает, и такое может быть. Ну а
что, по-твоему, нарисовать надо?
— А пригласите художника Кулика, — сказала Лена неожиданно для себя.
— Пусть он что-нибудь придумает.
Кто такой Кулик, она знала главным образом от культурно продвинутой
Кимы — и испугалась, что дядя Петя задаст какой-нибудь каверзный вопрос,
который обнаружит ее невежество. Но дядя Петя просто сделал пометку в
записной книжке.
— Тут не в рисунке дело, — вмешалась Ася. — Мимо нас проходят по
коридору и не заглядывают даже, я видела. Может, они просто не знают, что мы
живые? Мы же стоим совершенно неподвижно. И молчим.
— Вот это уже ближе, — сказал дядя Петя. — Молчите. А вы у нас какие
кариатиды? Поющие. Почему тогда тишина? За вашу зарплату и спеть можно.
Девушки переглянулись.
— Что же нам, все время петь? — спросила Лена.
— Как что? — усмехнулся дядя Петя. — Песни, лапочка. Песни
музыкальных композиторов.

По зрелом размышлении как раз песен в непрерывную программу решили не
включать. Во-первых, это требовало слишком большой концентрации от
исполнителей. Во-вторых, по мнению дяди Пети, тексты песен могли помешать
отдыху клиентов, мобилизуя их внимание и разрушая комфорт. Решено было на
первое время ограничиться, как выразилась Кима, «полифоническим муром» — и
только по желанию клиента переходить к песенному репертуару.
В программу включили два варианта мура. Первым была тема из «Лебединого
озера» — ее отрепетировали довольно быстро. Второй мур был сделан по песне
«Мондо Бонго» из фильма «Мистер и Миссис Смит». Из слов, где некстати пелось
про ЦРУ, оставили только «ла-ла-ла-ла-ла-ла», которое сначала спадало
легчайшим серпантином само на себя, а потом вообще проваливалось во что-то
сладостно-бесстыдное. Получившуюся распевку можно было безостановочно
мурлыкать на четыре голоса хоть все сорок восемь часов смены — это было
красивое и экономичное решение, в смысле экономии сил.
На первой музыкальной вахте, когда отрабатывали «Мондо Бонго» (пели по
двое, каждая пара по часу), посетителей снова не появилось. Но сейчас у
этого была уважительная причина: в малахитовом зале работал художник Кулик,
которому дядя Петя все-таки заказал новую роспись.
Самого Кулика, что самое интересное, никто так и не увидел — трудились
его помощники, причем на удивление споро: всю работу закончили за один день.
Сначала ребята в красивых желтых комбинезонах закатали небо с ангелами
ровным слоем кремового фона. Затем они включили диапроектор и обрисовали
контуры спроецированного на стену изображения: получилась довольно грубая
человеческая тень с непропорционально длинными ногами в обрамлении слов
«гав!», «гав-гав!!» и «гав-гав-гав!!!», написанных самыми разными шрифтами
— от веселого комиксного до мрачного готического. Эти разнокалиберные
«гавы» покрыли всю стену, налезая друг на друга, а затем ребята в
комбинезонах раскрасили их разными цветами, сверяясь с развернутыми на полу
планшетами. Получилось красиво и интересно, похоже на какой-то яркий
среднеазиатский орнамент — только, на взгляд Лены, все портила эта темная
тень не то в шляпе, не то в фуражке. Было непонятно, что все это должно
означать, пока художники не написали стихотворный эпиграф в верхнем углу
стены и название композиции в нижнем. Эпиграф выглядел так:
Ночь бездыханна. Псы вдали
тишь рассекаютъ пестрымъ лаемъ.

Мы входимъ — я и тень моя.
Севастополь, апрель 1919
Называлась композиция «Набоков в Крыму».
Дядя Петя с легким скептицизмом оглядел роспись и поинтересовался, в
чем будет заключаться персональный вклад самого Кулика, если работа уже
закончена. Старший ассистент, похожий на Гермеса молодой человек с
заплетенной в косичку бородкой, снисходительно объяснил, что это только
подготовительный этап, и теперь остается самое главное — согласовать, между
какими двумя стенами можно протянуть цепь, на которую сядет мастер.
Услышав это, дядя Петя нахмурился.
— Зачем? — спросил он.
— Он будет перемещаться вдоль цепи на специальном шейном кольце,
накинув на плечи собачью шкуру, и мастурбировать на сжимаемую в руке фигурку
пластмассовой школьницы. А придя в сексуальное возбуждение, будет спонтанно
кидаться на ваших клиентов. Как Калигула в «Жизни двенадцати цезарей».
— Какую шкуру? — оторопело спросил дядя Петя.
— Собачью, — повторил ассистент. — А хотите с подъебкой, пожалуйста,
закажем медвежью. Или даже ностальгического черного лабрадора — если
согласуете. На черного лабрадора у нас вообще-то отдельный грант, мы это
потом будем делать во Франкфурте, но ведь у вас без огласки, правильно я
понимаю? Так что можно. Выйдет незабываемо. Вы только представьте, а? Ваши
гости будут жить с этой энергией всю жизнь…
Дядя Петя увел ассистента в коридор.
Поскольку цепь так и не стали крепить, Лена сделала вывод, что
художественную концепцию удалось упростить.
За то время, пока художники работали и объяснялись с дядей Петей, Лена
испытала несколько новых и очень необычных переживаний.
Как и раньше, она почувствовала, что держит руки сложенными перед
грудью. Но теперь к этому добавилось еще одно фантомное ощущение — ей
померещилось, что у нее есть вторая пара ног, на которую опирается ее
длинное-предлинное тело. Лена знала, что это галлюцинация, поскольку вторая
пара ног должна была находиться далеко за стеной, чего не могло быть по
законам физики. Вот только ощущение казалось гораздо реальнее всех этих
законов.
Богомол ненадолго появился в одном из перерывов, когда художники вышли
покурить и Лене не надо было петь. Как и в прошлый раз, между ними произошел
бессловесный и практически мгновенный обмен информацией.
Лена объяснила, что то, что она делает ртом, — это музыка, полезная
работа, за которую ее кормят другие люди, поскольку это красиво. Богомол дал
понять, что у богомолов совсем другая музыка — одна нота, которая звучит не
меняясь много миллионов лет. Лена выразила любопытство, как это одна нота
может быть музыкой, если она не меняется. И не надо, чтобы менялась,
оттранслировал богомол — вся красота как раз в том, что она будет такой
всегда, что бы ни случилось. Лена захотела услышать эту вечную ноту, но
богомол дал понять, что она и так ее слышит, просто не обращает внимания.
Тогда Лена поинтересовалась, нельзя ли им говорить между собой словами, и
богомол ответил чем-то средним между «посмотрим» и «в другой раз».
Весь этот диалог занял не больше секунды.
А затем, словно почувствовав, чего на самом деле хочет Лена, богомол
опять раскрыл для нее свой удивительный, ясный и никогда не меняющийся ум.
Говорить после этого было ни к чему, и Лена завороженно глядела в
переливающуюся перламутровую вечность до самого конца смены.
После работы она всегда чувствовала себя разбитой. Особенно тяжело
давалась дорога в Москву — именно в это время «Мантис-Б» окончательно
прекращал действовать. У Лены каждый раз начиналась депрессия — таким
неуютным местом казался человеческий мир, в который приходилось
возвращаться. Помогала «Контркультура», которую она привыкла читать на
обратном пути, свернувшись у окна микроавтобуса в полный страдания комок
(сидевшая рядом Ася предпочитала православный глянец — журнал «Похоть Очес»
или бизнес-уикли «Гордость Житейская», которыми всегда запасался шофер).
Читая, Лена как бы ввинчивалась назад в реальность, которая била по
заблудившемуся сознанию хлесткими и диковатыми розгами строк:
«Победа на «Евровидении» не будет последней! Страна учится играть по
мировым правилам и делает все более серьезные инвестиции в культурную
экспансию. По сообщениям информационных агентств, в России идут работы по
созданию пидараса пятого поколения на базе глубокой модернизации Бориса
Маросеева с применением нанотехнологий. Эксперты утверждают, что
отечественная разработка существенно превзойдет по всем параметрам ближайший
западный аналог — Элтона Джона. В этой связи обозреватели отмечают, что
некоторые технологии пятого поколения (например, полный трансплантат
волосяного покрова) пока недоступны отечественным специалистам, но они
уверены, что смогут скомпенсировать отставание по этим показателям за счет
форсажных инъекций ботокса».

Прийти в себя особенно помогало то обстоятельство, что для понимания
некоторых сообщений приходилось не на шутку напрягать интеллект:
«Людвиг Витгенштейн утверждал в «Логико-философском трактате», что
открыл общую форму описания предложений любого языка. По его мнению, эта
универсальная формула вмещает в себя все возможные знаковые конструкции —
подобно тому, как бесконечное пространство вселенной вмещает в себя все
возможные космические объекты.

«То, что имеется общая форма предложения, — пишет Витгенштейн, —
доказывается тем, что не может быть ни одного предложения, чью форму нельзя
было бы предвидеть (т.е. сконструировать). Общая форма предложения такова:
«дело обстоит так-то и так-то» («Es verhält sich so und so»).

Однако доцент Иркутского педагогического института филолог Александр
Сиринд сумел опровергнуть знаменитую формулу, приведя недавно пример
предложения, которое выходит за пределы начертанной австрийским философом
всеохватывающей парадигмы. Оно звучит так: «Иди на хуй, Витгенштейн».
— Ошибка австрияка в том, что он забыл старика Шопенгауэра, — говорит
ученый, — а ведь мир есть не только представление, но и воля!»
Практически все попадавшиеся Лене сообщения пронизывала спокойная
гордость за успехи страны. Ею теперь дышало все — даже прогнозы погоды и
аннотации книг, и мир за окошком автобуса делался от этого чуть уютней:

«В своей автобиографической дилогии «Черная Земля» и «Низвержение в
Бруклин» московский корреспондент журнала «Time» Эндрю Шмайер исследует
происходящий в сознании россиян культурно-психологический сдвиг, в
результате которого низкооплачиваемый западный журналист (бывший в прежние
времена предметом девичьих грез и всемогущей фигурой с атрибутами божества)
постепенно теряет привлекательность как возможный сексуальный партнер и
превращается в глазах компрадорской московской элиты в банального фуршетного
паразита, общение с которым изнуряет душу, не принося абсолютно никакой
пользы».

Но окончательно приводила в себя реклама, бившая, как всегда, на
узнавание уже созданного ею образа:
«Раздолье». Помоюсь, — и в горы! (ТМ)».
Однако даже такой относительно плавный механизм возвращения защищал не
до конца: за несколько подобных путешествий Лена успела понять, что
человеческая реальность состоит не из времени и пространства, а из
неизвестно чьих шепотов, бормотаний, выкриков и голосов. Некоторые из них
походили на родительские, некоторые — на голоса друзей, а произносимые ими
слова дымились каким-то тягостным и смутным, но совершенно неизбежным
смыслом (например, голос, похожий на Кимин, повторял раз за разом странную
фразу: «глянцевая аналитика романтической щетины, которой контркультурные
герои щекочут системе яйца Фаберже»). Лена даже хотела спросить у Кимы, чем
они щекочут — романтической щетиной или глянцевой аналитикой — но поняла,
что вопрос прозвучит странно.
Когда богомол уходил, эти голоса начинали кликушествовать в сознании,
притягивали к себе внимание, перекидывали его друг другу по эстафете и
вскоре достигали такой частоты и густоты, что накладывались друг на друга,
уплотнялись и превращались в подобие таза, которым кто-то накрывал ее
голову.
После этого она видела уже не мир, как он есть на самом деле (там жил
богомол), а только внутреннюю поверхность этого таза — человеческое
измерение. Она знала, что с подругами происходит то же самое. Это было ясно
по их лицам.
Дома Лена запиралась у себя в комнате, дожидаясь, когда пройдут четверо
человеческих суток и снова можно будет уехать из Москвы, чтобы немного
побыть богомолом. За это она готова была петь и мур из «Мондо Бонго», и микс
из Чайковского, и гимн СССР на английском языке (таким оказался последний
заказ дяди Пети), и вообще делать что угодно.
В мире богомолов было хорошо. Там не было вообще никакого мрака —
если, конечно, не считать необходимости возвращаться на «Профсоюзную» в
микроавтобусе с надписью «Семиотические знаки». А в мире людей все было…
Не то чтобы так уж совсем невыносимо. Просто… Лена не могла подобрать
нужных слов, пока на эту тему однажды не высказалась Ася.
— Какое-то управляемое сновидение с Надеждой Правдиной, — сказала
она. — Учимся видеть во сне говно, потому что это к деньгам.
— Если вспомнить, что жизнь есть сон, — отозвалась Кима со своего
места у окна микроавтобуса, — получим формулу современной цивилизации и
культуры.
Так обстояли дела.

Дядя Петя организовал обещанную встречу с идеологом в виде пикника на
берегу канала, с кострами и шашлыком. На лекцию привезли много народу — три
автобуса ребят и девчонок. Лица были большей частью незнакомые. Лена узнала
виденных в буфете пацанов-атлантов, кариатиду Варю из третьей смены, одну
русалку и еще косматого мужика с силиконовой грудью. Теперь на нем было не
пурпурное покрывало, а бесформенная толстовка. Он был заметно пьян и
постоянно прикладывался к плоской фляжке, которую вынимал из кармана.
Лена немного поговорила с Варей, которую видела до этого только на
вводном занятии в «Славянской». У Вари был большой синяк под глазом, густо
замазанный тональным кремом. Оказалось, два дня назад в малахитовом зале был
корпоратив, совмещенный с днем рождения. Гуляла целая компания — какие-то,
как смутно и некорректно определила их Варя, «венчурные жидосиловики». Они
приволокли с собой несколько ящиков французского шампанского и десяток
собственных ос.
— Представляешь, — пожаловалась она, — мужики шампанскими пробками
по нам стреляли. И ладно бы сами, они еще блядюшек своих подначивали, а те
хохочут и в лицо, в лицо норовят, с двух метров прямо. А ты при этом пой
«happy birthday to you». Таньке нос разбили, а мне чуть глаз не вышибли.
Поймать бы этих сучек, убила бы на месте…
— Допели? — спросила Лена сочувственно.
— Допели, — ответила Варя и выразительно поглядела на мужика с
силиконовыми грудями, который прислушивался к их разговору. — А что делать.
Чего этот сисястый мудак подслушивает?
Лена хотела поговорить еще, но Варя сказала, что ей надо дочитать
взятую с собой книгу, на которую стоят в очереди девчонки из смены. Книга
была на английском и называлась «Singing in awkward positions, the
all-inclusive manual by Eros Blandini». Эрос Бландини, как объяснила Вера,
был карликом-кастратом, который работал озвучкой магического аттракциона
«Поющая голова». Всю свою долгую жизнь он пел из тумбочек, ящиков и темных
углов, лежа, сидя и даже стоя на голове.
— А зачем ты это читаешь? — спросила Лена.
— Ты чего, — сказала Варя, — тут же все технические приемы. Есть
такое правило — если хочешь остаться в бизнесе, даже просто удержаться там,
где находишься, — надо постоянно расти. Потому что другие тоже все время
стараются вырасти и выпихнуть тебя на обочину.
Лена испытала укол какого-то странного чувства — не то зависти, не то
ревности, не то страха. Она не сказала ничего, только записала название
книги и решила сказать про нее Киме, которая знала английский.
Идеолог сильно опоздал.
Он приехал затемно, когда шашлыки были уже съедены, а костры успели
догореть (их пришлось разводить по новой). Это был мужик лет сорока, с
приятным правильным лицом вроде тех, какие рисовали на советских плакатах.
Всех удивило, что он был в полной форме солдата Второй мировой — в каске и
плащ-палатке, — но идеолог объяснил, что был на репетиции другого
мероприятия и не успел переодеться. Он перешел к делу без промедления.
— У вас был взрыв, — сказал он, снимая каску. — Ну или почти был,
это то же самое. Теперь важнее всего проникнуть в психологию несостоявшегося
террориста и понять — почему Симонюк Екатерина хотела устроить для нас эту
трагедию? У нее ведь, кажется, не было причин для ненависти. На этой работе
она получала в месяц больше, чем ее родители вместе за год. Почему же она
попыталась так поступить? Ну-ка подумайте на эту тему минутку или две.
Пока все думали, идеолог снял плащ-палатку и остался в солдатской
гимнастерке навыпуск.
— А теперь я скажу, что думаю по этому поводу сам. Как все знают,
Симонюк Екатерина пыталась прокричать перед смертью шахаду, и органы
отрабатывают сейчас версию о батальоне «Риядус Салихийн». Но чеченский след
здесь все равно вторичен. И я вам объясню, почему…
Идеолог несколько раз взъерошил волосы, словно стараясь наэлектризовать
голову. Похоже, это получилось — он нахмурился и быстро заговорил:
— Шахада — это арабская формула, произнеся которую человек заявляет о
своем принятии ислама. Чтобы понять, почему москвичка родом с Украины
приняла эту религию, мы должны задаться вопросом — что такое сегодняшний
ислам? Это, по словам его главных политических теоретиков, религия
угнетенных. Да-да, друзья, именно так — угнетенных. Вопрос заключается в
том, почему Симонюк Екатерина с ее космической зарплатой чувствовала себя в
нашем городе угнетенным лузером? Ведь она могла позволить себе куда больше,
чем ее друзья, ее родители из Харькова и тем более родители ее родителей.
Так почему же эта девчонка записалась в батальон черных вдов? Вот где зарыта
реальная собака. Кто-нибудь понимает причину?
Мужик с грудями что-то буркнул, и все уставились на него. Но он ничего
не сказал.
— Тогда на этот вопрос постараюсь ответить я. Вы все, ребята, знакомы
с учением о Невидимой Руке Рынка, которая ставит все на свои места,
перенаправляя людей и ресурсы туда, где есть платежеспособный спрос.
Кажется, так сегодня и устроена наша с вами жизнь. Но учение о Невидимой
Руке исходит из предположения, что человек — рациональное существо и всегда
принимает решения, основанные на понимании своей выгоды. Первопроходцы
девяностых, которые, пусть с ошибками и издержками, заложили фундамент
нашего нынешнего процветания, придерживались именно таких взглядов на
человеческую природу. Но оказалось, что все гораздо сложнее. Человек устроен
не так, как казалось экономистам. Им движут не только рациональные, но и
иррациональные факторы. Кто-нибудь из вас слышал о так называемой
«ультимативной экономической игре»?
Таких на поляне перед костром не нашлось.
— Это известный в экономике опыт по изучению мотиваций человеческого
выбора. Суть проста. Вам с партнером по игре дают на двоих некоторую сумму
денег. Ваш партнер на свое усмотрение решает, как поделить деньги между
вами. А вы можете утвердить его решение или отвергнуть его. Если вы
соглашаетесь, каждый получает столько, сколько решил партнер. Если не
соглашаетесь, никто не получает ничего вообще. Поняли?
— Поняли, — раздались голоса из темноты, над которой летели оранжевые
искры.
— Вот теперь начинается самое интересное. Идеальный homo economicus,
как его рисует теория, должен утвердить любое решение партнера по игре. Ведь
даже если ему дают один процент, он получает деньги просто так. А если он
отвергает решение партнера, он в полном пролете. Однако исследования
показывают, что большинство людей предпочитает остаться ни с чем, если им
предлагают меньше тридцати процентов общей суммы. Это иррационально. Но
именно так функционирует человеческий мозг.
— Я бы и пятнадцать взял, — раздался чей-то голос.
— А я бы взял сколько дадут, — сказал другой голос, — а потом
вернулся бы ночью и всех убил.
— Спасибо за эти мнения, — ответил идеолог. — Но дослушайте,
пожалуйста, до конца. На самом деле все еще сложнее. Один закрытый
экономический институт в Москве провел специальные исследования по
ультимативной игре, во время которых было сделано важное дополнение к
стандартной схеме опыта. Игроку, который должен был утвердить или отвергнуть
решение о разделе денежной суммы, вместо живого партнера по игре показывали
его фотографию, а затем сообщали, как он поделил деньги. Так вот, когда
игрокам демонстрировали фотографии…
Идеолог нахмурился, словно вдруг вспомнил что-то неприятное.
— Имен называть не будем, — продолжал он, — верхние позиции в списке
«Форбс» знаете сами. Так вот, в этом случае происходила значительная
девиация от стандартного порога «7-3». С этими людьми наши сограждане
почему-то соглашались делиться только поровну.
— Как Шариков, — сказал заискивающий бас из темноты, — взять и все
поделить.
— Не уверен, что это хороший пример, — отозвался идеолог. — Давайте
не будем сейчас обсуждать, почему у нас наблюдается это сползание к порогу
«5-5». Причин много. Их надо искать в нашей непростой истории и культуре, в
общинной психологии, в национальных особенностях. Важно помнить, что такие
установки в нашем сознании есть, и их учатся использовать наши враги. Именно
поэтому они и промывают нам мозги, без конца ротируя в массмедиа фотографии
разных Абрамовичей и Прохоровых, описывая их прихоти и кутежи. Расчет здесь
прост — вызвать в обывателе то самое чувство, которое заставляет игрока в
ультимативную игру терять все, поддаваясь яростному желанию восстановить
справедливость. Но если в лабораторном эксперименте такое решение остается
просто статистикой, то в реальной жизни оно может стать трагедией.
Идеолог замолчал, как бы давая всем ощутить вес его слов. Над поляной
наступила тишина.
— Тяжело ли участвовать в ультимативной игре и сохранять
рациональность? Конечно, тяжело. Но именно поэтому, ребята, вы и должны
считать себя бойцами, да-да, бойцами психологического фронта. Совсем недавно
одна из ваших соратниц, Симонюк Екатерина, сыграла с судьбой в ультимативную
игру по-своему. И потеряла все, включая молодую свою жизнь. Я уверен, что,
если бы она сейчас сидела с нами у костра, ее, как и всех нас, посетила бы
мысль о том, насколько важно сохранять ум холодным и трезвым. Всем нам — я
говорю «нам», потому что это и моя проблема тоже — надо научиться
перешагивать через иррациональный бессознательный импульс, жертвой которого
стала Симонюк Екатерина. Не завидуй. Сегодня в «Бентли», а завтра в ментли,
хе-хе…
— Наоборот, — крикнул от костра веселый молодой голос, — сегодня в
ментли, а завтра в «Бентли»!
— Бывает и так, — дружелюбно согласился идеолог. — Ну и что? Да, так
устроена жизнь. Видеть все это и выстоять — это, если хотите, и есть наш
православный джихад. В подлинном, духовном смысле этого слова…
Он откашлялся, словно застеснявшись таких высоких и пафосных слов, и
продолжал уже самым обычным бытовым тоном:
— В общем, надо помнить главное, ребята. В современном мире есть
мощные силы, которые стремятся использовать нашу естественную человеческую
иррациональность в своих целях. И часто им это удается. Именно так, я
уверен, и произошло в случае Симонюк Екатерины. Эта трагедия показывает, как
эффективен медийный удар, наносимый по нашему сознанию из Лондона и
Нью-Йорка. Не считайте, что вы умнее и выше. Не думайте, что промывание
мозгов на вас не подействует, простой поролон семнадцать ноль два.
Промывание мозгов действует даже на меня. Единственное, что мы можем
сделать, — это научиться брать эмоции под контроль. Помните главное: в
эпоху политических технологий наши самые естественные и спонтанные чувства
рано или поздно оказываются мобилизованными в чужих корыстных целях — на
это работают целые штабы профессиональных негодяев. Идет необъявленная
война, и каждый раз, когда в вашей груди зарождается такое вроде бы
праведное возмущение эксцессами наших митрофанушек, лондонские олигархи с
хохотом потирают свои потные руки…
«Во как выгнул, — с уважением подумала Лена, — просто какая-то лента
Мебиуса. Мне б такое даже в голову не пришло. Умный».
Почему-то лекция оказала контрпродуктивное действие на сидевшего рядом
с Леной мужика с силиконовыми грудями: в нем разгорелось то самое пламя,
которое, по идее, должно было угаснуть. Допив неизвестную жидкость из
фляжки, он стал бормотать, постепенно повышая голос:
— Придумали, блять… Один с документами работал, другой с цифрами,
третий тоже с чем-то таким будет работать. И у всех, блять, крепкое
рукопожатие. А мы как сосали хуй под землей, так и будем…
— А у вас что, уже клиенты есть? — спросила Лена.
Мужик поднял на нее глаза.
— Есть клиенты, — ответил он. — А у тебя нет?
Лена ничего не сказала.
— Ты сама откуда? — спросил мужик.
— Из малахитового зала, — сказала Лена с гордостью.
— Чего там делаешь?
— Мы там поем. В окрашенном виде.
— В малахитовом зале, — забормотал мужик, который, похоже, был уже
невменяем, — вся Россия наш зал… Они будут шампанское пить, а мы им петь
в окрашенном виде. И не просто петь, мы еще будем бороться за право им петь.
Конкурировать друг с другом… Архитекторы, блять. А с чего начиналось, а?
Социальной справедливости мало было. Политбюро, блять, дачу себе большую
построило…
Идеолог, напряженно вслушивавшийся в голос народа, попробовал оседлать
волну.
— Вот-вот! — сказал он, подняв палец. — А сейчас, блять, свободы им
мало. Ведь все то же самое происходит, с точностью до микрона. Разводят по
той же программе. И кинуть хотят по той же схеме.
— Уйди, га-ад, — заныл мужик. — Уйди, гни-и-ида…
Идеолог обиделся.
— Может, — сказал он, — тогда вы сами продолжите? А то мы с вами
вроде как вдвоем выступаем.
Но мужик уже потерял интерес к внешней реальности — он начал
безудержно икать, и его на всякий случай уволокли подальше от костра.
После лекции Лена хотела подойти к идеологу, но костер, возле которого
он стоял, окружило слишком много народу. На лице идеолога играли древние
красные тени, и от этого его ответы казались особенно вескими.
— Ребят, ну подумайте сами, кому тут нужен этот Каспаров? Это как если
бы мы заслали в Нью-Йорк якута в майке с надписью «Brooklyn, wake up!»
— Он же чемпион мира, — неуверенно сказал кто-то из темноты.
— А что такое шахматный чемпион? — обернулся на голос идеолог. — Это
ведь не узник совести или там социальный мыслитель. Это примерно как человек
с очень большим членом. Который, кстати, уже много лет как не стоит, если
турнирные таблицы посмотреть. Может, Лимонову это дело по старой памяти и
интересно, а нам-то че? Не, ребят, эпоха политических пигмеев, работающих на
пиндостан, прошла навсегда. Усе. Пускай, если хотят, споют на прощанье…
Лена поняла, что слова про очень большой член, вызвавшие у собрания
всплеск энтузиазма, были не домашней заготовкой, а естественно пришедшей в
голову ассоциацией: договаривая и прощаясь, идеолог на ходу переодевался в
нечто весьма странное. Вместо гимнастерки он натянул узкий резиновый балахон
без рукавов, кончающийся капюшоном с пипочкой. В капюшоне было прорезано
маленькое отверстие для лица, а сам балахон был расцвечен под триколор.
Идеолога уже ждал черный «Лексус». Пропихнувшись в его заднюю часть
неизящным, но полным энергии рывком всего тела, он выкрикнул в окно
последнее «пока!» и уехал куда-то в ночь, роняя из окна длинные искры с
сигареты, вставленной ему в рот шофером.
— Его в министерство взяли, — пояснила Варя. — Нашли койко-место. А
всю остальную шоблу сливают. Они теперь к прощальной акции готовятся,
молодежный протест «Нет духовному СПИДу». Пятьдесят тысяч гандонов на
Ленинском проспекте.
Потом Варя рассказала на ухо, что Катя Симонюк погибла совсем не так,
как говорило начальство. Вроде бы на самом деле она никого не собиралась
взрывать, а просто нахамила важным хачам, игравшим в синей бильярдной.
— Взяла и выдала им из-под стола открытым текстом — мол, понаехало
тут всякого зверья. Езжайте, говорит, к себе в аул, пускай вам там белая
ослица минет делает. Ну те и повелись — кому такое приятно, за свои бабки,
да еще на кокаине. Ткнули кием, попали в глаз. Случайно получилось, убивать
ее никто не хотел. А про пластит и шахаду пиарщики придумали. У нас их до
хрена в штате, а работы нет — проект-то секретный. Вот они и стараются. Но
лекция все равно интересная была, правда?

Посетители вошли в зал поющих кариатид в самом конце последней поляны,
когда Лена с подругами устало домуркивали тему из «Лебединого озера».
Их было четверо — низкий толстяк в махровом халате, два охранника в
дорогих двубортных костюмах и дядя Петя в маечке с надписью:

По тому, как униженно дядя Петя суетился вокруг толстяка, Лена поняла,
что это кто-то очень важный. И только потом поняла, кто именно.
Это было невероятно.
Внизу стоял Михаил Ботвиник. Точь-в-точь как на фотографии, с которой
она беседовала в микроавтобусе — с тем же румянцем во все лицо и таким же
пробором в жидковатых черных волосах.
Лена чуть не упала с тумбы. Выходило, Кима сказала правду. Конечно,
теоретически Ботвиник мог зайти сюда и сам по себе — но Лена знала, что
теперь ее не убедит в этом никакая сила.
Ботвиник задрал подбородок вверх характерным движением, которое она уже
видела как-то по телевизору.
— Что они поют? — спросил он.
— Чайковский, — ответил дядя Петя. — Ужасно красивая музыка, мы ее
долго выбирали. Словно про какую-то удивительную древнюю тайну, да?
— Ага, — сказал Ботвиник. — Знаешь, про какую? Он с собственным
кучером жил, Чайковский. Кучер мужем был, а Чайковский женой. Он этого
кучера даже в Италию с собой возил. Вот и вся древняя тайна, шестьсот
восемнадцать, сундуки мои сундуки.
— Думаете, об этом и музыка? — испуганно спросил дядя Петя.
— Конечно, — ответил Ботвиник. — Бытие определяет сознание.
«Та-ти-та-ти та-та…» Это у него так в груди замирало, когда ему кучер
засовывал…
Лена увидела, как стоящая напротив Кима оторвала руку от малахитовой
плиты и показала ей два пальца. Это был условный знак. Она повторила тот же
жест, чтобы его заметила Ася, которая не видела Киму. Прошло несколько
секунд, и все четверо синхронно замурлыкали «Мондо Бонго».
— Ух ты, — поразился Ботвиник, — как это они?
— Учли критику, — улыбнулся дядя Петя. — И перешли на другую
музыкальную композицию. Под нее, если хотите, можно протанцевать с любой из
девушек.
— Что я, пидор, что ли, мудями трясти, — сказал Ботвиник и кивнул на
Лену. — Это она мне двумя пальцами тычет?
— Нет, — ответил дядя Петя. — Они смену музыки согласовывают.
— Как это?
— Ну-ка, Лен, — подмигнул дядя Петя, — давайте назад на
Чайковского…
Лена подала знак Киме, та пересемафорила его Вере, которая не видела
Лену, и девушки слаженно перешли на «Лебединое озеро».
— Ничего, — засмеялся Ботвиник. — Надо будет ребят привести.
Втянув живот, он потуже затянул пояс халата и подмигнул Лене.
— Не скучай, зеленая. Я к тебе обязательно зайду. Сейчас устал просто,
после русофобок. То есть, извиняюсь, русалок.
С этими словами он вынул из кармана своего халата желтый пластиковый
ромб и бросил на пол. Дядя Петя поднял бровь, но ничего не сказал и пошел
вслед за Ботвиником и его охраной к выходу. Через минуту он вернулся в
одиночестве, подобрал желтый ромб, поцеловал его и сказал:
— Девчат, жетон из нашего казино. На двадцать пять тысяч. Каждой по
пять тысяч баксов и мне за комиссию. Поняли, где служим?
Когда дядя Петя ушел, Лене явился богомол. Он спросил:
«?????»
— Это деньги, — объяснила Лена. — На вашей стадии развития такого
еще нет.
«?????»
— А это олигарх Ботвиник, — ответила Лена. — У него их очень много.
«!!!!!»
Лена почувствовала, что богомол считает Ботвиника угрозой. Чтобы
понять, в чем дело, ей снова пришлось открыть дверцу в своем сознании, и
странные переживания богомола заполнили ее ум.
В этот раз она узнала много нового.
Оказалось, что в самом конце жизни богомол начинал летать (это было
устроено природой для того, чтобы сделать его старость интересной). Во время
полета на него иногда бросалась из темноты жуткая черная тень, стараясь
проглотить его. В этом не было ничего страшного, даже наоборот — по
какой-то причине, которой Лена пока не понимала, такая гибель казалась
благом. Но правила жизни были таковы, что богомолу приходилось бороться за
существование и уворачиваться от летучих мышей, хаотично меняя направление
полета. Поэтому в его теле была пустая полость — подобие резонатора, особое
ухо тьмы. Оно служило для того, чтобы издалека замечать приближение
опасности. И сейчас это ухо ощутило угрозу.
Лена наконец все поняла.
— Глупый, — сказала она. — Это не настоящая летучая мышь. Это просто
татуировка у него на плече. Кстати, ты ведь не мог ее видеть — он был в
халате. Откуда ты знаешь?
Из ответа Лена поняла, что богомол увидел татуировку на фотографии из
журнала, которая отпечаталась у Лены в памяти. Но дело было не в татуировке,
а в том, что ухо тьмы услышало тьму. Понять, что именно богомол имеет в виду
и чего хочет, было очень сложно: его бессловесные переживания прошли сквозь
сознание Лены как радужная рябь и исчезли.
— Ты можешь говорить словами? — спросила Лена с досадой.
— Могу, — неожиданно сказал богомол человеческим голосом. — Только
это будут твои слова, а не мои. И смысл этих слов тоже будет не мой, а твой.
Но если хочешь, я буду говорить твоими словами и смыслами.
У богомола оказался уверенный и одновременно доверительный баритон,
позаимствованный у радиодиктора, которого Лена часто слышала в FM-диапазоне.
Лена догадалась, что этот голос богомол тоже нашел в ее памяти.
Только поговорить в этот раз все равно не удалось — кончилась смена.

В следующий раз Ботвиник, как и обещал, привел ребят. Кроме него их
было трое. На всех были белые махровые халаты, и, судя по распаренным щеками
и мокрым волосам, они только что посетили какие-то водные процедуры. С собой
они принесли карты и бумагу для записей.
Один визитер произвел на Лену довольно серьезное впечатление.
Во-первых, из-под его халата торчали не голые ноги, как у остальных, а
генеральские брюки с широким красным лампасом. Но дело было даже не в
лампасах. Он чем-то напоминал майора в пятнистом камуфляже, который делал
уколы перед сменой — но не просто походил на него лицом, а как бы воплощал
предельное развитие такого человеческого типа (если бы пятьдесят майоров,
голодных и свирепых, заперли в темном подвале, через неделю открыли дверь и
выпустили единственного оставшегося в живых, а потом еще двадцать лет
растили его до генерала, возможно, получилось бы что-то похожее). Но, как ни
странно, это жутковатое лицо казалось рядом с румяной рожицей Ботвиника
по-детски беззащитным.
Остальные двое выглядели уныло — один был бородатым крепышом, похожим
на инженера из сектантов, а другой почему-то все время поворачивался к Лене
согнутой спиной, и она его толком не разглядела. Оба вели себя заискивающе и
были, судя по всему, какой-то подчиненной мелюзгой.
Если Ботвиник и помнил про Лену, он никак этого не показал.
Убрав со стола закуски и напитки, гости расселись на круглом диване и
стали играть в преферанс. Вскоре один из них попросил «отключить музон», и
до конца смены Лена с подругами наслаждались забытым бездельем и тишиной,
которую нарушали только голоса игроков.
Лена прислушалась к разговору. Он шел о чем-то странном.
Постепенно она стала понимать, что гости обсуждают то самое боевое НЛП,
которое было полной загадкой для автора «Женихов России».
— Седьмую форму отрабатываю, — сообщил генерал. — Сначала подстройка
и ведение, затем разрыв шаблона, потом опущение и присоединение, да?
— Правильно, — согласился Ботвиник.
— А вот ты говорил прошлый раз, Миш, что в седьмой обязательно полный
разрыв шаблона. Что значит «полный»?
— Бывает еще частичный, товарищ генерал.
— А какая разница?
— Если теоретически объяснять, долго и сложно. Лучше на конкретных
примерах. Полный разрыв — это, например, «соси хуй ебаной матери». А
частичный — это «соси хуй пожилого зайца». Но при этом, обратите внимание,
«соси хуй отставного сурка» — это опять полный разрыв шаблона. Понимаете?
— Чего ж тут непонятного, — недобро ухмыльнулся генерал. — Ты, Миш,
лучше вот что скажи — обязательно сперва опущение, а потом присоединение?
Или можно наоборот?
— Как ляжет, — сказал Ботвиник. — Вы, товарищ генерал, не
зацикливайтесь на теории. Боевое НЛП — это практика. Главное, на груше все
время пробуйте. Нащупывайте точки.
Генерал повернулся к бородатому крепышу.
— Слышь, старый Перун! Потренируемся?
— Я не старый Перун, товарищ генерал, — ответил тот угрюмо. — Моя
фамилия Громов.
— Хуемов. Ты перед тем, как старших поправлять, из-за щеки вынь, чмо
пернатое. Еще раз клюв разинешь, я тебя так по залупе размажу, одно кукареку
останется, и то за шкафом хуй найдут, гандон звериный. Ты у кого ваще в
мозгах хуй полощешь, маркетолог ебаный? У меня знаешь сколько таких на хую
умерло?
— Обидные слова, товарищ генерал, — отозвался бородач, равнодушно
перебирая карты. — Жестокие и несправедливые. Какой же я маркетолог? Я
эксперт.
— Ну как? — повернулся генерал к Ботвинику.
— Да на троечку. Подстройка нормальная, а дальше съезжаете.
Генерал нахмурился.
— Погоди, Миш, — сказал он. — Я чего-то и сам понимать перестал. Я
шаблон ему порвал или нет?
— Конечно нет, — ответил Ботвиник. — Не успели. Вы ему не шаблон
рвете, а инфликтируете негативный double bind.
— Дабл байнд? — удивился генерал. — Это когда две противоречивых
установки? А где?
— Вы ему говорите — вынь из-за щеки. А теперь подумайте за него. Если
он из-за щеки вынет, вы же сами его из эскортного сообщества через пять
минут и попросите. Вот у него внутренний конфликт и пошел. Ему теперь не до
шаблона.
— И как вырулить?
Ботвиник чуть подумал.
— Снять угрозу. Вернуть надежду. Допустим, вместо «кукареку» дать
«тихое кукареку для журнала «Эскорт». Только надо следить, чтобы хуй за
шкафом отставал от пакета с кукареку минимум на восемьсот миллисекунд. Чтобы
префронтальный кортекс успел отработать. Поэтому говорите не слишком быстро.
Тогда проходим.
Генерал задумчиво почесал подбородок.
— А вот когда находят хуй за шкафом, — продолжал Ботвиник уже другим
тоном, теплым и чуть заискивающим, — это очень грамотно и тонко, товарищ
генерал. Даже, я бы сказал, талантливо, елки сраные. Потому что тут мы имеем
полный разрыв шаблона на подсознательном плане.
— Почему на подсознательном? — снова нахмурясь, спросил генерал.
— Как почему. Ну подумайте сами, откуда за шкафом хуй? Только из
подсознания. Клиент еще ничего понять не успел, а там уже брешь, как в борту
«Титаника». А вы в эту брешь сразу два новых хуя прокидываете для
закрепления, чтобы он уже никуда и никогда не съехал. Я б и сам так не
придумал. Чувствуется стратег. Все-таки силовая башня есть силовая башня.
Генерал благосклонно прокашлялся.
— Ты что, каждый раз так глубоко анализируешь?
— Я уже не анализирую, — ответил Ботвиник. — Все на интуиции.
Постепенно вырабатывается такой типа фарватер максимальной эффективности, по
которому плывешь не думая. Приходит с опытом.
— Надо бы схему записать, — сказал генерал.
Ботвиник махнул картами.
— Про схемы вообще забудьте! Когда будете на поражение применять, они
не помогут. Что такое боевое НЛП? Это спонтанность и сенсорная очевидность.
Чтоб, как говорил мой сэнсэй, горелыми перьями пахло. Я тоже когда-то от
головы шел — мол, шаблон порву, и вся недолга. А это, извините,
интеллигентщина. Идти от сердца надо. И не шаблон рвать, а очко. Метод
работает, когда применяешь его постоянно и неосознанно, как дышишь…
Эти филологические изыски были слишком запутанны, и вскоре Лена
перестала следить за разговором. А потом она опять увидела богомола.
Как обычно, сперва ей показалось, что ее руки сложены перед грудью.
Затем в воздухе возникла треугольная голова. Теперь она была ближе, чем
раньше, и Лена заметила желтоватые блики, мерцающие в центральных глазах
богомола. Ей наконец стало понятно, что ей все время напоминали эти три
глаза — они были расположены как круглые лезвия на отцовской электробритве.
— Что это там такое желтое? — спросила она. — Светится?
— Это истина, — ответил богомол тем же радиоголосом, которым он начал
говорить в прошлый раз. — Если у тебя есть вопросы, можешь задать, и все
увидишь.
Лена задумалась. Серьезных вопросов о жизни у нее не осталось — все
было давно понятно. В голову приходили только риторические.
— Почему у нас все так устроено? — спросила она.
В глазах богомола тут же появился ответ.
Он был странным — круговорот бликов и цветных пятен сложился в подобие
короткой мультипликации с очень ясным смыслом. Этот смысл не был прямо
связан с картинкой, но все равно каким-то образом доходил до сознания.
Лена увидела нечто похожее на окровавленную косточку от вишни. Эта
косточка постепенно обросла мякотью, затем кожицей, а потом покрылась
длинными белыми пушинками. На концах пушинок стали появляться хрустальные
снежинки удивительной красоты — но к этому моменту непонятный плод, на
котором они выросли, успел полностью сгнить, и снежинки с печальным звоном
осыпались в темноту.
— Ты понимаешь смысл? — спросил богомол.
— Понимаю, — ответила Лена. — Все новое и хорошее у нас обязательно
начинается с какого-нибудь мерзкого преступления. И когда новое и хорошее
дает свои плоды, мерзкое преступление тоже дает свои плоды, и в результате
все смешивается и гибнет. Это что-то невероятно древнее, грустное и
неизбежное — здесь всегда так было и будет. А что случится со снежинками?
Богомол показал, и Лене пришлось сделать несколько глубоких вдохов,
чтобы прийти в себя.
— А можно не туда? — спросила она жалобно. — Можно куда-нибудь в
другое место?
Цветные блики в глазах богомола погасли.
— Куда ты хочешь? — спросил он.
— Помнишь, ты в самом начале показывал, — ответила Лена. — Там…
Как это сказать-то… Такая текущая неподвижность, видно сразу во все
стороны, во всем такой покой, и ничего уже не боишься.
— Ты говоришь про мир богомолов, — сказал богомол. — Ты уверена, что
хочешь туда?
— Еще бы, — прошептала Лена.
— Чтобы стать богомолом, надо сдать экзамен. Тогда ты сможешь сколько
угодно рождаться и умирать в нашем мире.
— Какой экзамен?
— Тебе придется выйти за границы человеческой этики, — ответил
богомол.
— Подумаешь, — сказала Лена, — нам не привыкать. Что надо-то?
— В другой раз, — сказал богомол и исчез.
Смена постепенно шла к концу.
Засидевшиеся преферансисты громко матерились каждый раз, когда стол с
картами и разграфленным для пульки листом уходил под пол, а потом
поднимался, заново накрытый фруктовым великолепием. Даже груша-Громов
показал, что тоже владеет боевым НЛП — встав на четвереньки у дыры в полу,
он громко кричал туда:
— Пидарасы! Не трогайте карты! Я убью, бля, если еще раз карты
смешаете!
Но Ботвиник в этот раз так и не посмотрел на Лену.

Майор в пятнистой форме стоял в углу раздевалки и перематывал ленту с
ампулами, делая вид, что считает их по второму разу. Лена давно подозревала,
что он специально приходит в раздевалку за полчаса до укола, чтобы глядеть,
как она и другие девчонки переодеваются.
Шприц-пистолет торчал из-за пояса его камуфляжных штанов, и Лена
поймала себя на крайне неприятной ассоциации по этому поводу. Если бы не
дядя Петя, который тоже зачем-то пришел на развод, она потребовала бы помыть
шприц-пистолет с мылом, но при начальстве начинать склоку не хотелось.
Дядя Петя был в отличном настроении — он курил сигару, роняя пепел на
черную майку с надписью:

— Девчат, — сказал он, когда майор зарядил шприц-пистолет, —
объявление. У Лены сегодня личный эксклюзивный клиент, Михаил Ботвиник.
Лена ждала этих слов, но неожиданно для себя занервничала и бросила
банку с малахитовой мазью на лавку.
— Вроде только улетел к себе в Лондон, — продолжал дядя Петя, — и
вдруг решил вернуться. Значит, хорошо пела, Лен. Ну или молчала, не знаю.
Звонил — будет через два часа.
— Я не пойду, — сказала Лена и заплакала.
Дядя Петя даже не стал делать вид, что принял это всерьез.
— Ты че, Лен, — сказал он лениво, — одурела на всю голову? Ты за
один удар на полквартиры заработаешь. И дяде Пете на четверть сотки. Кончай
кокетничать. Все хорошо в меру.
— Правда, Лен, — сказала Вера, надевая на голову зеленый абажур
парика, — я считаю, ты прыгать от радости должна до потолка. А ты чего-то
хандришь. Я б тебе за такого клиента глаза выцарапала. Честно.
Но Лена уже пришла в себя.
— Ладно, — сказала она. — Петь не надо?
— Тебе нет, — ответил дядя Петя. — А девчатам еще как. Вера, за
музыку сегодня ты отвечаешь. Давайте не мур этот, а что-нибудь лирическое.
Ну или сами решите. Успокоилась?
Вопрос был к Лене.
— Успокоилась, — ответила Лена. — А можно мне сегодня два укола? Для
верности?
— Для верности кому? — спросил дядя Петя и хихикнул.
Лена пожала плечами и сделала холодное лицо.
Дядя Петя посмотрел на майора.
— Я за каждую ампулу расписываюсь, — сказал майор. — Число, дата.
Хотите, под свою подпись.
— Подпишу, о чем разговор, — согласился дядя Петя. — Видишь, девушка
нервничает. Вдруг Михаил Семенович попросит встать богомолом, а она не
сможет. Чтоб не оплошать, хе-хе…
Если первый укол всегда напоминал Лене включившийся в затылке
прохладный фонтан, второй оказался похож на порыв арктического ветра,
который мгновенно превратил всю воду в фонтане в маленькие кристаллики льда.
Лена сразу же поняла, что у нее есть вторая пара ног и ухо тьмы. Ощущение
было очень отчетливым, и ей потребовалось сосредоточить всю волю, чтобы
убедить себя в том, что это обычная после укола соматическая галлюцинация.
— Девчат, — сказала она, пряча вторую пару ног за первой, — вы
только не смотрите, когда Ботвиник придет. Ладно?
— Хорошо, — ответила за всех Ася и ободряюще улыбнулась.
Богомол появился перед Леной вскоре после того, как она залезла на
тумбу и взялась руками за верхний малахитовый блок. В этот раз его голова
была видна гораздо отчетливей, чем обычно, и Лена даже заметила маленькие
щербинки на антеннах, которые торчали из области центральных глаз. Зато
реальный мир — малахитовый зал и стоящие на тумбах подруги — теперь
казался расплывчатым и приблизительным.
Богомол сразу перешел к делу, словно прошлый разговор и не прерывался.
— Чтобы стать одной из нас, — сказал он, — ты должна будешь сделать
вот это…
И три его центральных глаза показали Лене мультфильм с жутким, но
несомненным содержанием, в то время как два больших фасетчатых глаза
внимательно следили за ее реакцией.
Лена была готова к чему угодно, но не к этому.
Теперь она поняла, что богомол имел в виду, когда говорил о выходе за
границы человеческой этики. Он, оказывается, ничуть не преувеличивал.
— Никогда, — сказала Лена.
— Я не заставляю, — ответил богомол.
— Нет, — в ужасе повторила Лена. — Этого сделать я не смогу никогда.
— В мире богомолов такие законы.
— Ты хоть понимаешь, что ты сейчас предложил? — спросила Лена. —
Ведь это зверство.
— Это не зверство, — ответил богомол веско. — Это насекомство. У нас
так принято почти полмиллиарда лет. И не только у богомолов, кстати.
— А у кого еще?
Голова богомола приблизилась почти вплотную, и его большие фасетчатые
глаза заглянули Лене глубоко в душу.
— Например, у pisaura mirabilis. У них во время любовного слияния
самка поедает муху, пойманную для нее самцом. А у oecantus niveux самка
высасывает соки из особой железы в теле самца. Самка cardiacephala myrmex
ест отрыгиваемую самцом пищу прямо у него изо рта — из этого, кстати, через
двести миллионов лет произошел ваш человеческий поцелуй, только люди, как
всегда, убрали содержательную часть и оставили один пиар. У богомолов просто
самый радикальный подход к проблеме…
— Откуда ты знаешь латинские слова? — спросила Лена.
— Это не я. Все это знаешь ты.
— Я никогда ничего подобного даже не слышала.
— Как-то раз ты случайно пробежала глазами статью на эту тему, —
сказал богомол, — и твой мозг все запомнил. Ты просто не в курсе, что ты
это знаешь. С богомолом такого никогда не может произойти.
Вдруг богомол исчез, словно его что-то спугнуло.
А в следующую секунду Лена увидела входящего в малахитовый зал Михаила
Ботвиника.

С Ботвиником были два обычных телохранителя в двубортных костюмах и
дядя Петя, который успел к этому времени переодеться в черную майку с
надписью:
ADIHIT
Под ней был адидасовский треугольник, разбитый на полоски, только этих
полосок было не три, а две, из-за чего треугольник походил на гитлеровские
усы щеточкой.
Телохранители остались у дверей, а Ботвиник и дядя Петя вошли в зал.
Ботвиник что-то доказывал дяде Пете, продолжая начатый за дверью разговор:
— …поэтому и говорю, что роспись пидорская. Чистейший пидор. Он и в
стихах про это писал. Я, правда, не помню точно, в молодости читал. Ну вот
был у него, например, стих, где он сначала гречонка пялит, как лорд Байрон.
А потом ножиком его чик… С таким сверхчеловеческим хохотом…
— Это где? — спросил дядя Петя.
— Ну как там, — Ботвиник наморщился, вспоминая. — «И тогда я смеюсь,
и внезапно с пера мой любимый слетает Анапест…» Вообще-то пидор тут только
Анапест, автору не предъявишь. Но по другим стишатам можно и предъявить. Его
маленькие девочки не интересовали, он только вид делал. Чтоб люди не поняли,
кто он на самом деле, пять-восемнадцать, вон галка полетела… У дворян ведь
тоже своеобразный кодекс чести был.
— Не знаю, — сказал дядя Петя. — Если уж стихи, то я больше Есенина
люблю.
— А его-то за что?
— За стиль, — ответил дядя Петя. — «Шардоне ты мое, шардоне…»
Божественно.
Ботвиник перекрестился и сплюнул.
— Знаешь, как Оскар Уайльд говорил? Стиль — последнее убежище
пидараса.
— Наверное, — робко согласился дядя Петя. — А что, лорд Байрон
действительно греченков… греченят… того?
— А ты думал, — ответил Ботвиник. — И дневник вел. Ладно, я тебе не
лектор из общества «Знание».
Он обвел взглядом комнату и увидел Лену.
— Привет, зеленая! — сказал он с улыбкой. — Вот, пришел, как обещал.
У меня полчаса.
Дядя Петя из-за спины Ботвиника сделал страшные глаза и качнул
подбородком вниз. Лена поняла, что ей следует спуститься с пьедестала. Она
постаралась сделать это с максимальным изяществом. Спрыгнув на пол, она
гимнастически спружинила и присела в вежливом, но полном достоинства
реверансе.
— Ну ты скачешь, зеленая, — пробормотал Ботвиник.
— Я пойду тогда, — сказал дядя Петя, — вы тут сами разберетесь.
Девчат, музыка!
Он пошел к дверям. Вера запела «Колеса любви», а Ася с Кимой
замурлыкали, изображая инструментальное сопровождение, — это был давно
отработанный номер, где Лена пела на второй голос. Сейчас она молчала, но и
без нее получалось неплохо.
Ботвиник снял халат, оставшись в одних трусах — черных «боксерах», как
и положено последнему русскому мачо. Лена увидела на его плече татуировку —
знаменитую летучую мышь.
И тут богомол вернулся.
Ботвиник, конечно, ничего не заметил. Лена уже понимала, что может
беседовать с богомолом у него на глазах, и Ботвиник об этом даже не узнает.
Больше того, ее общение с богомолом шло на таких скоростях, что за время,
которое потребовалось Ботвинику, чтобы подойти к ней и взять за руку, они
успели обсудить довольно многое.
Сперва богомол приблизил к ней свою голову, и три его центральных глаза
повторили мультфильм о том, что ей следует сделать.
Теперь это уже не казалось Лене таким страшным.
— А почему именно голову? — спросила она.
— Это общий закон мироздания, — ответил богомол. — Поедание самца
всегда начинается с отрывания головы любым доступным методом. А то ты не
знаешь, хе-хе, у вас же этому все женские журналы учат. И потом, с
физиологической точки зрения это улучшает секс. Когда удаляются тормозные
механизмы, амплитуда рефлекторно-спазматических движений становится
максимальной. Например, если блокировать у лягушки высшие нервные центры,
она самопроизвольно начнет совершать копулятивные фрикции. Негры до
политкорректности тоже считались хорошими любовниками, потому что не так
загружены тормозными программами, то есть они в хорошем смысле слова
безголовые. Отрывание головы — это метафора, которая в мире богомолов
воплощается через буквальную реализацию…
— Где ты только так говорить научился, — пробормотала Лена. — Откуда
ты, например, знаешь слово «метафора»?
— Я ведь уже объяснял один раз, — ответил богомол. — Все эти слова
знаешь ты, а я ими просто пользуюсь.
— Я половины того, что ты говоришь, даже не понимаю, — сказала Лена.
— Это точно не из моей головы.
— У тебя есть компьютер? — спросил богомол.
— Есть, — сказала Лена.
— Как ты думаешь, ты узнаешь все картинки, которые на нем можно найти?
— Нет конечно.
— Вот и здесь тот же случай. Не отвлекайся. Решай быстрее.
Лена почувствовала, что действительно пора определяться: Ботвиник уже
вел ее к дивану.
— Мне бы с девочками посоветоваться, — сказала она богомолу и поняла,
что требует невозможного.
Но, как ни странно, невозможное оказалось возможным: все три подруги
одновременно возникли в нижней части ее поля зрения — словно телевизионные
сурдопереводчицы, переводящие сразу на три глухонемых языка. Вера пела про
колеса любви, Кима изображала музыку, а Ася смотрела прямо на нее, перебирая
губами только для вида.
— Ася, — позвала Лена, — можешь говорить?
Ася кивнула.
— Знаешь, что он от меня хочет? — спросила Лена. — Я имею в виду, не
Ботвиник, а богомол?
Ася опять кивнула.
— Меня он тоже разводил, — сказала она. — С первой встречи.
— А почему ты ничего не говорила?
Ася виновато потупилась.
— Я думала, у меня одной такое безумие в голове. Стыдно было, потому
что звучит уж очень дико. Но потом я домой пришла, открыла энциклопедию и
прочла, что это правда. Самка богомола действительно съедает самца
немедленно после… этого самого. Отрывает голову и съедает.
Лена повернулась к Вере.
— Я тоже сначала не знала, — сказала Вера. — А потом подняла
информацию в интернете. Съедает, правда. Энтомологи еще шутят по этому
поводу — ясно, почему богомол молится. Грехи замаливает.
Странным было то, что во время разговора с Леной Вера каким-то образом
продолжала петь «Колеса любви». Возможно, вся беседа с подругами была просто
галлюцинацией — но, как только Лена подумала об этом, девушки исчезли из ее
поля зрения, и вопрос потерял актуальность.
Тем более что до дивана осталось всего три шага.
Богомол опять возник перед Леной:
— Ну?
— Я не знаю, — сказала Лена и заплакала.
Плакала она, правда, только в том измерении, где общалась с богомолом.
Там, где она шла к дивану с Ботвиником, за это время прошла, может быть,
доля секунды.
— Что тебя смущает? — спросил богомол. — Почему ты плачешь?
— Я ведь обещала сделать ему самое хорошее, что только бывает.
— Кому? — спросил богомол.
— Ботвинику на фотографии. Поэтому он ко мне и пришел. А тут — такая
жестокость…
— Ты думаешь, это жестокость?
— А что же еще?
Богомол погрустнел. Лена почувствовала, что сейчас он уйдет навсегда, и
в мире останутся только приближающийся диван и старая песня «Наутилуса».
— Подожди-ка, — сказала она. — Наверно, я действительно чего-то не
понимаю. Может, ты объяснишь?
— Смотри мне в глаза, — сказал богомол.
Лена опять увидела короткий мультфильм.
Перед ней было нечто похожее на залитую солнцем лужайку —
ослепительное, дрожащее и переливающееся пространство, искривленное (или,
может быть, выпрямленное) фасетчатыми глазами насекомого. На этой лужайке
сидели два богомола, но Лена понимала, что все это чистая условность: на
самом деле впереди была уже знакомая ей бесконечная река жизни, которая
текла через богомолов, через солнце в небе и через нее саму.
Эта река не опиралась ни на что. Она была совершенно свободна и ничем
не скована. Она существовала сама по себе. И все же она каким-то образом
зависела от богомолов и от Лены.
Лена вдруг ясно поняла, что все живое — цветы, насекомые, птицы, звери
и даже люди — существует не для себя, не просто так, а с одной-единственной
целью — чтобы у этой великой реки было русло. Все живое и было этим руслом.
Но в то же время оно было и рекой, которая загадочным и невыразимым образом
текла сама в себе, как не текут земные реки.
Лена увидела, как строится русло. Все произошло у нее на глазах: два
богомола соединились друг с другом, чтобы дать начало новой жизни. А потом,
когда таинство завершилось, один из них сделал другому самое лучшее, что мог
— отпустил его на свободу, и та часть великой реки, которая раньше текла
сквозь него, высвободилась и стала течь сама через себя, что и было высшим
возможным счастьем, никаких сомнений на этот счет у Лены не осталось.
— Понимаю, — прошептала она. — Понимаю теперь. Выходит, это совсем
не жестокость, а наоборот?
— Жестокость, — ответил богомол, — это удерживать здесь слишком
долго. Быть живым означает рыть русло. А уйти — означает стать рекой,
которая по нему течет.
— Но почему никто из людей про это не знает? — спросила Лена. — Надо
вернуться и всем рассказать!
— Во-первых, — рассудительно ответил богомол, — тот, кто хочет
знать, узнает и без тебя. А во-вторых, вовсе не надо рассказывать об этом
всем подряд. Это плохой поступок. Глупый и смешной.
— Почему?
— Ну как ты не понимаешь. Потому что великая река и без тебя знает,
что она такое. Но иногда она хочет немножко побыть проституткой, или кошкой,
или геранью в вазе. Или даже заглянуть одним глазком в место вроде вашего
города. И зачем ты будешь объяснять ей, что она такое на самом деле? Так ты
испортишь ей все удовольствие от прогулки.
— Понимаю, — прошептала Лена. — Значит, богомолы просто помогают
друг другу вернуться домой. Выходит, это и есть самое хорошее, что одно
существо может сделать другому? Как раз то, что я обещала?
— Конечно, — проникновенно сказал богомол. — Именно поэтому наша
любовь и увенчивается этим благородным жестом. Самка делает это для самца,
потому что он выполнил свой долг и отныне свободен. Разумеется, и самец с
радостью сделал бы для самки то же самое, но ей надо еще позаботиться о
потомстве.
Это звучало убедительно.
— У меня не хватит сил, — сказала Лена.
— Хватит. Я помогу.
К этому моменту Лена с Ботвиником дошли, наконец, до дивана. Ботвиник
усадил ее на мягкий шелк, и в тот же миг богомол, с которым говорила Лена,
исчез. А вслед за этим Лена поняла, что сам Ботвиник стал богомолом.
Он был пепельного цвета, с узкой маленькой головой и невыразительными
фасетчатыми глазами. Три его центральных глаза были мертвыми и походили на
бляшки ссохшейся кожи. Зато у него было обширное брюшко, жирное и тугое,
которое утягивало его назад и делало все его движения неловкими и смешными.
— Зеленая, ты странная какая-то, — сказал серый богомол. — Как будто
ты не здесь, а где-то еще. Ты случайно не под кайфом?
— Нет, — ответила Лена. — Давай помолчим, Миша.
— Ну давай, — согласился серый богомол.
И они начали священный танец, зарождающий новую жизнь.
А как только он кончился, Лена поступила так, как велела ей древняя
мудрость. Она сильно сжала голову Ботвиника своими шипастыми лапками и
потянула ее прочь.
— Ты шшштоо, — зашипел глупый серый богомол и стал молотить ее своими
слабыми ладошками. Но тело Лены покрывал мощный хитиновый панцирь, и она
даже не чувствовала этих прикосновений. Голова серого богомола плохо
отрывалась, потому что его шея была очень толстой, но Лена чувствовала в
своих лапках стальную непреодолимую силу и знала — рано или поздно она
доделает начатое.
Девки запели гимн СССР на английском языке в версии Поля Робсона (дядя
Петя любил повторять, что в этом исполнении скрыто нечто
безбрежно-оргиастическое, и лучшего фона для vip-интима не найти). До Лены
долетели три испуганных голоса: Strong is our friendship tried by fire,
Long may our crimson flag inspire…
Они пели точь-в-точь как Поль Робсон, по старой записи которого
разучивался номер — сильно артикулируя «р» в «fire» и «inspire», как редко
делают в английском. Почему-то именно это раскатистое «р» и помогло: Лена
собралась с духом и резко крутанула голову серого богомола.
— Ы-ых, — прошептал серый богомол, центральная жила его существа
поддалась, и он обмяк навсегда.
Лена увидела, как высвобождается та часть великой реки, которая была в
нем заперта. Она оказалась струей темного дыма, похожей на автомобильный
выхлоп — ее сразу же снесло куда-то вниз. Лена мысленно проследила за ней и
ощутила мрачно-багровое клубящееся пространство, откуда доносились неумолимо
грохочущие голоса: «Кого ты пидарасом назвал, сука? Кого ты на хуй послал?»
Еще там были другие голоса, тихие, вкрадчиво-умные и совсем жуткие,
говорившие что-то вроде: «Спирально с капустой, шестнадцать сорок два…»
Лене стало неприятно, и она перестала следить за нисхождением дыма. Надо
было спешить, и она стала как можно быстрее крутить голову серого богомола
из стороны в сторону.
Голова Ботвиника еще не отделилась от тела, когда Лена поняла, что
экзамен сдан: она снова увидела счастливую лужайку, залитую дрожащим и
переливающимся солнечным светом. К ней спешили два больших богомола, которые
должны были помочь ей с переездом. У них в лапках были специальные
стрекочущие палочки, которыми они помогали ей скинуть человеческое тело
навсегда, и, хоть это было немного больно, она знала, что вместе с телом
навсегда пройдет и боль.
«Интересно, — думала она, — а что во мне? Неужели такое же серое и
смрадное? Сейчас вот и узнаем… Нет, не такое. Вот оно. Оно яркое…
Светлое… Чистое… Какая все-таки красота…»

Оставить комментарий

This site is protected by reCAPTCHA and the Google Privacy Policy and Terms of Service apply.

© 1994 - 2024 | Петр Листерман